Красное каление. Том третий. Час Волкодава. Сергей Николаевич Галикин

по-ведет на смерт-ный бой!..

      Все вдруг смолкли. Гармошка на пол-аккорда захлебнулась. Установилась тишина.

      -Ты, товарищ Шинкаренко… Конечно, среди нас уважаемый чекист. А вот зря ты…

      -Пою, как привык, – равнодушно пожал плечами  Шинкаренко.

      -Вам тут што, -Григорий улыбаясь, поднялся над столом, -дискуссия на партячейке?.. Или, черти вас возьми,  мой праздник? А ну, Костик, плесни-ка! Да до краев плесни! Казачка спляшем!

            … -А вот спрашивается… А с кем служил, у кого он учился наш орденоносец? С кем он… дрался, терпел лишения  за… власть Советов, а?– обвел влажными и блестящими глазами гостей Игнат и, приняв строгое лицо, поднялся, стукнул кулаком по столу и провозгласил, как единственную и непререкаемую правду:

      – С товарищем Буденным! Вот где учитель! Вот где академии! В Первой конной!

      -В Первой!

      -С Семеном, а где ж…

      -Збруч! Замостье…

      -Ходили, жидов квасили…

      Ударило тяжким молотом в голову, застучало стальным перезвоном в висках… Перевернулась вся память и снова восстали те дни и ночи…

         Григорий с мутными глазами  быстро  вышел на крыльцо, широкой пятерней рванул ворот рубахи, другой рукой ухватился за деревянные перила.  Ему стало тяжко, так тяжко, что аж потемнело в глазах и стопудовая, неподъемная духота больно сдавила  сердце, и жгла-жгла  калением нутро и прижимала, прижимала  к земле.

           По темному небу медленно катилась громадная желтая луна, совсем такая, как и тогда, в мае, в Кизетериновской балке, над тем проклятым карьером кирпичного завода,  в только что занятом шестой дивизией Ростове…

      Он поднял ввысь, в россыпи далеких мерцающих звезд голову, замер,  прислушался и вдруг из темноты, из пустой глубины ночи, из холодного провала вечности пронзительно глянули в него, в его мелко затрепетавшую душу, в самую ее пока еще нетронутую глубину широкие, мудрые, с косым прищуром глаза комсвокора:

      -Смотри не промахнись, кузнец…

      Ноги сами понесли.

      Не видел, не слышал  он, как очутился в конюшне… Очнулся уже глубоко, в ночной, полной звуков цветущего мая, дремлющей мирно   степи. Атаманова кобылка, чуть подрагивая под чужим седлом,  летела в темень легко, словно не чуя седока под собой.

      Через час, когда уже соленая пена с ее губ полетела в лицо, он очнулся, понял, что кобыла теперь мчится в свой, еще не позабытый в вольной калмыцкой степи табун, резко натянул поводья:

      -Эх, подруга! Тпрр-р-ру-у, дур-р-ра!!! Эдак ты меня обратно… к банде увезешь! На закуску!

      Хмель давно прошел.

      Соскочил с седла, бросил повод,  пошел, шатаясь от свербящей думки  в широкую, пахнущую чабрецом и уже расцветающей душицей, звенящую тысячами цикад, ночную  степь.

      Сидел-сидел, поминутно сплевывая, нервно грызя травинку и вдруг повалился, как подкошенный, набок:

      …-Да што ж я… и весь свой… век так буду, -хрипел, катаясь по молодой травке, исходя тоской и пеной, -мучиться?! Да што ж… я… наделал-то…

      Поднимался,