Чёрный лёд, белые лилии. Ольга Романовна Моисеева

нашего старлея!

      Со всех сторон послышались недовольные реплики, но Маша, перекрикивая все, утверждала:

      – Он шпион, это точно! Вон Завьялова с третьего говорит…

      Таня выскользнула за дверь и направилась к комнате досуга. Если ей и удастся сегодня побыть в тишине, то только здесь. К счастью, закрыта она не была, и Таня, проскользнув внутрь, устало опустилась на стул перед роялем.

      Читать не хотелось. Спать теперь ― тоже. Она неуверенно приподняла тяжёлую крышку, положила пальцы на клавиши. Нажала ля.

      Это была её любимая нота, должно быть, из-за названия. La, лактеа виа ― млечный путь с латинского.

      Ля, ми…

      Лактеа виа, миракулум ― млечный путь, чудо. Ей так нужно всё это сейчас.

      Она обычно не задумывалась, но это было правда чудесно: класть пальцы на деревянные клавиши, нажимать на них в определённом порядке и создавать музыку. Она нажала ля и начала играть ― это Шопен, «Вальс до-диез минор», его Таня играла на выпускном в музыкальной школе и помнила наизусть. Замерла душа: так тихо и прекрасно полились из-под пальцев ноты. Может быть, дело в том, что она почти три месяца не играла. Пиано, крещендо, вышла на форте и почувствовала, как болят отвыкшие пальцы, а затем вновь пиано, тихое, едва слышимое. Ей почему-то захотелось плакать.

      Но ноты заканчиваются, и музыка – с ними. Таня тихо положила руки на колени. Она не заплакала, не умерла. Она всё выдержала.

      И вдруг не услышала ― почувствовала, что за её спиной кто-то есть. Обернулась.

      Калужный стоял, прислонившись к стене, и мерил её взглядом. Запоздало скривился. Естественно. Что ещё ждать от этого… Таня непроизвольно повторила его движение губами. Едва их взгляды встретились, по её коже пробежал неприятный холодок. Та же дешёвая неприязнь. Он фыркнул и несколько раз ударил в ладоши.

      – Одно утешает ― насчёт фальши я не ошибся. Ты не задумывалась, Соловьёва, что твой рояль бренчит на всё общежитие?

      Её почти затрясло. Слишком разителен был контраст. Таня непроизвольно подвинулась ближе к спинке стула.

      – О, не бойся, я тебя и пальцем не трону.

      Таня мысленно выругалась, встала, (так было спокойней) расправила плечи и посмотрела на него в упор. Глаза его были ледяными, словно декабрьский ветер. Насмешливыми. И она снова чувствовала то, что ненавидела чувствовать ― его превосходство.

      – Не можешь налюбоваться? ― протянул он уже сказанное раньше, вновь кривя губы.

      – Что вам нужно? ― выпалила она прежде, чем подумала.

      – О, как дружелюбно!

      – Я тороплюсь, ― кажется, это был их самый длинный диалог с момента знакомства.

      – Я всего лишь пришёл узнать, что у вас с огневой. Сидорчук снова жаловался, ― он приподнял брови, задумался, а потом вдруг снова скривился: ― В общем-то мне все равно, но, будь добра, достань мне ваш журнал. Я жду, ― поторопил он.

      Она ответит. Она ответит. Всему есть предел. Набрала воздух в лёгкие…

      – Не заговаривайся, Соловьёва, ― сказал он почти спокойно, только руки в карманах чуть напряглись,