Тришестое. Василиса Царевна. Леонид Резников

перо мальцу. – В приказ!

      – Слушаюсь! – мальчишка скатал лист и кинулся вон из тронной залы.

      – А теперича заглянем в заптрашний день.

      – Что еще, царь-батюшка?! – застонали бояре, ломая свои высокие шапки.

      – Да сядьте вы ужо, – зевнул царь Антип. – Чего рты-то пораззявили? И энтого припадошного с полу подымите. Неча мне полы кафтанами протирать. Не в дикой стране, чай, живем – в либеристической! —гордо закончил царь-батюшка.

      Дума насилу взгромоздила на скамью боярина Филимона, прислонив к стеночке, чтоб в бесчувствии обратно на пол не сполз, и пристально, с опаской уставилась в рот царю Антипу, что-то тот еще измыслит – крут у них царь-батюшка, как ни верти.

      – Что ж молчите, бояре? Али языки проглотили?

      – Слово боимся молвить, царь-батюшка, – подал голос боярин Семен.

      – Чего так?

      – Дык, невесть чем слово-то оброненное обернуться могёт.

      – Истину глаголешь, Потапыч. А посему слушайте, чего я измыслил, коли у вас своих мыслей, словно в отхожем месте карасей.

      – Ох, чует мое сердце… – помял ладонью грудь слева боярин Трофим.

      – Цыц, борода! – пристукнул посохом царь Антип. – Значится, порешил я следующее: стар я ужо, власть надобно кому передать, да меж сыновей выбрать духу не хватает.

      – Как же так, царь-батюшка? – всполошились бояре. – Да на кого же ты нас…

      – Совсем умом тронулись али как? Я о приемнике им толкую, а они ужо хоронить меня вздумали.

      Смутились бояре – радость-то преждевременной оказалась. Сидят, бороды жуют.

      Филимон между тем очухался, глаз один приоткрыл, прислушивается, о чем царь речь ведет.

      – Так вот, – продолжал царь Антип, – есть у меня три сына: Данила, Козьма да Иван…

      – Ведаем про то, надежа-государь, – важно кивнул Семен, который Потапыч.

      – Ну и слава богу, – похвалил его царь Антип. – Хоть чегой-то вы ведаете. Но я продолжу мысль свою: Данила – тот разбитной ухарь, вечно его не сыщешь, все по полям да по лугам за зверьем гоняется; Козьма день денской жрет да пьет, не просыхая, бока на часах отлеживает; Иван – энтот и вовсе малахольный какой-то.

      – Дурак, – подсказал Филимон, открыв и второй глаз.

      – Но-но! – погрозил ему посохом царь Антип.

      – Так ты ж, царь-батюшка, сам изволил его так окрестить, – подивился боярин.

      – То мое дело, чего я изволил, а ты язык прикуси.

      – Так ведь…

      – Цыц! Иди вон, бочками своими занимайся, худые они у тебя.

      – Неправда то! – в сердцах воскликнул оскорбленный боярин Филимон, вскакивая со скамьи.

      – А коли неправда, так посажу тебя в нее да пущу в море-океян, авось не утопнешь, коли не худые. Чего молчишь, энтот, как его… Диоген хренов? – блеснул своими историческими познания царь Антип.

      Филимон заткнулся, вновь зажмурившись, так страшно было лицо царя-батюшки, нащупал под собой скамейку и опустился на нее, не чуя под собой ног.

      – То-то же! Так вот, Иван телом хоть и силен вышел, да умом слаб.

      – Так я ж и говорю: