Одного человека достаточно. Эльс Бэйртен

Словно там ничего нет – вот такой у него был взгляд.

      – Где теперь наш па? – спросила я Луи после молитвы.

      – Ты не должна задавать такие вопросы, Жюльетта.

      – Но я хочу знать, – сказала я.

      Он обнял меня. Наш папа в нас, а мы в нем, мы одна плоть и кровь, Жюльетта, а одна плоть и кровь не может быть разделена, она вечная. А вечность – это дольше, чем человек может представить.

      – Тогда зачем мы так усердно молимся?

      Он пожал плечами. Для нашей матери это что-то вроде работы по дому: если человек хорошо помолится, то заработает много очков, а те, кто набрал их больше всех, сразу полетят на небеса. Ответить на вопрос, что же делать тем беднягам, которые не умеют считать или писать, она никогда не могла. Их ставят в угол на веки вечные? Не могут на небесах быть так жестоки, – сказал Луи.

      – То есть не имеет значения, молимся мы или нет?

      – Мы живем в свободной стране, Жюльетта. Если матери это нравится, пусть молится.

      – Молись, Жюльетта, – сказала мать, – и погромче, чтобы там наверху услышали.

      – Благодати полная, – сказала я в десять раз громче, чем до того.

      – И молись повеселее, Жюльетта. Чтобы они не подумали, что мы это из-под палки делаем.

      Повеселее? Да как она могла о таком просить. Тому, кто читает молитву Розария, не весело. Не считая нашей матери, видимо. Ей всегда нужно было быть исключением.

      – Просто поверь мне, Жюльетта. Господь с Тобою. Благословенна Ты… давай же, Жюльетта, повторяй, и погромче, я сказала.

      – Между женами, – вступила я.

      Мы продолжили так громко, как только могли.

      «Аве Мария» эхом звучала в доме и внутри моей головы и постепенно вытеснила все остальные мысли.

      Проси, и будет тебе дано.

      Успокойся, маленькая моя

      Прежде чем идти спать, я заглянула к Миа.

      Она сидела в кровати прямо. Руки болтались, словно привязанные за веревочки. Как обезумевшая кукла – со взглядом, полным ужаса, словно мир опять рушится. Она начала всхлипывать. Из глаз разом хлынули слезы. Их было так много, что мне на секунду пришла в голову странная мысль, что Миа просто умнее всех нас и знает что-то, чего мы с нашим крестьянским умишком еще не поняли.

      – Миа, – взмолилась я.

      Я протянула к ней руки, она их оттолкнула. Начала с силой бить себя кулаками в живот.

      – Малышка, – сказала я, – успокойся, маленькая моя!

      Слова нашего отца опять. Неуместные, словно куртка, которая еще слишком велика.

      Она открыла рот. Раздался звук, похожий на вопль кошки, с которой медленно сдирают шкуру. Я схватила ее за руки, оторвала их от ее живота. Я должна была увидеть, двигалось ли что-то у нее под кожей. Должна была увидеть эту кошку.

      Как же я надеялась, что это кошка. Что это не наша Миа.

      Он не должен был так много у меня просить.

      Я наклонилась к ней, наши лица почти соприкасались. Очень нежно я обхватила ее голову.

      – Успокойся, маленькая моя! – прошептала я. Только шепотом я могла повторить слова