Из жизни Димы Карандеева. Дмитрий Викторович Лукин

«Придумал бы как-нибудь…» – успокоил он себя.

      И вот в тот же вечер, когда сестра с мужем уехали, а Алексей и Татьяна остались в комнате одни, он с той же как раньше улыбкой положил Тане на коленку руку.

      Сестра сказала, что рассказы молодых авторов они не выпускают, они выпускают сборники уже состоявшихся писателей, – и этим, как показалось Алексею, она специально хотела унизить его.

      – Нужен роман о современной молодежи, мне кажется, ты бы мог его написать…

      Ну вот, а почему он тогда чувствовал, что он как Наполеон умеет хватать удачу за хвост, он считал, что все уже в кармане… И Алексей переживал: «Ну почему, даже через очень хороших знакомых нельзя пристроить настоящее творчество!..»

      И он мечтал и мечтал о славе и деньгах и продолжал не любить своих собратьев, пишущих, как ему казалось, только о детях и кошках – они эти рассказы никогда никуда не пристроят. Особенно не любил он одну писательницу из литинститута, которая как-то прямо на семинаре заявила, что не хочет славы. Нет, в своих манифестах, выпущенных во всеуслышание, он тоже не хотел славы, но на самом деле… Больше всего его раздражали в искусстве правильные лица. А самому ему нравилось манерничать и эстетствовать. Он обожал красиво одеваться – только, конечно же, не на работу – и тратил на это последние деньги. Когда при нем кто-то упоминал о теплых странах, он тут же напрягался, думая, что вот сейчас обнаружится, что он нигде не был, ни в одну страну не выезжал.

      Из всех писателей он продолжал уважать только тех творцов, кому удалось совместить искусство и деньги. Он все так же презирал нищих пьющих гениев, считал, что нельзя называть гениями слабых людей. Шаров очень уважал Толстого за то, что тот был граф и состоятелен, а значит, имел право заниматься литературой, Тургенева боготворил за что-то подобное и еще за умение бело, с шиком одеваться. А так же любил французскую литературу, за ее блестки, фарфорность и любовниченье, и продолжал ненавидеть многое из отечественной за гиперморализм и, как ему казалось, публицистичность.

      Уже сама принадлежность Пушкина к дворянам успокаивала Шарова – значит, тоже имел право писать. «Но с другой стороны, он жил на отцовские деньги, постоянно просил их ему высылать…» – огорчался Алексей.

      Но больше всего, Шаров завидовал, как ни странно, не писателям, а олигарху Березовскому – по мнению Шарова, самому творческому человеку. Алексея удивляло, почему Березовский не напишет книгу психологичнее, чем Достоевский, ведь, наверняка, в людской психике он понимает больше, потому что, в конце концов, он же сверхпрактик…

      Когда Алексей писал свой первый коммерческий роман, он очень устал и буквально душил себя мыслями, что хочет от него качества, что он потратил на него три года, а это всего лишь эротико-юморная безделушка. Да, смешно, да с претензией на модность, да, он вожделел каких-то из этих героинь, запечатлел те любовные