Костёр в белой ночи. Юрий Сбитнев

не нырнули в пучину, а легко полетели рядом, дыбя и раскачивая океан.

      – Господи, играют. Ей-бог, играют! – орал Константиныч, бросив руль.

      Киты играли. Они резвились в свободной пустоте океана, и два светила стелили им широкие дорожки алого, как кровь, и белого, словно молоко. В рассеянном слабеющем свете луны тела их поблескивали холодом опала – в обильном, набирающем силу свете солнца были они шафраново-нежными, глубоко наполненными Великим током жизни…

      И опять разошлись животные, и опять океанская глубь поглотила их надолго. Люди решили – навечно.

      Солнце смыло с поверхности чистого зеркала лунную дорожку, выжгло холодный её свет, и он поднялся над океаном лёгким туманом, а сама луна поблёкла, источилась и висела в небе едва различимой сухой плёночкой.

      Ветер, пришедший из таёжных глубин Шатарских островов, заморщил воду и дыхнул в солоноватую знобкость утра запахом сырых падей, лежалого листа и огуречной свежестью кипрейных родников.

      Кунгас медленно покачивало на лёгких волнушках, и кормовое весло поскрипывало в уключине.

      Двое людей сидели в судёнышке, и каждый по-своему думал о только что увиденном.

      Михаил думал о Великой игре крови, что клокотала, подобно магме, в недрах животных, почти истреблённых человеком. О той лёгкости, с которой они несут свои исполинские прекрасные тела, о нежности в миг близости, о той бережности, с которой касаются они друг друга…

      Владимир Константинович думал о том, что хорошо бы сейчас наладиться до дому, потрепать по вихрам крикливое и чумазое своё племя, а потом, вымывшись в бане, выпить косушку, закусить её отмоченной горбушей с луком, похрустеть всласть маринованным огурцом, которых в достатке завезли в их сельпо, а потом, поласкав жену, рассказать ей о виденном чуде:

      – Во, мать, и киты друг друга любят…

      Так думали люди, сидя в утлом судёнышке, но утро сберегло для них и ещё одну тайну, которую суждено было увидеть им.

      Пряхин уже начал возиться с мотором, незло матеря его, а Михаил с досадой швырнул в боковой багажник «Практику», когда киты снова возникли в поле их зрения.

      Они мчались навстречу друг другу по той видимой прямой горизонта, и в этом стремительном движении был необъяснимый, но радостный порыв. Михаил сердцем почувствовал этот порыв, и сердце его упало, замерло, обрастая трепетом ожидания, готовое к любой неожиданности, пусть даже роковой, но обязательно должной совершиться.

      Киты сближались, стремительно нарастала скорость, и, по мере того как гасло расстояние, тела их медленно поднимались над водой. Вот уже хорошо стали видны их груди, и у одного набрякшие, полные розового сока сосцы, белые животы, нежные подбрюшья. Исполины вертикально вознеслись над океаном, упёршись в него, как колоннами, раструбами хвостов. Вознеслись – и разом прянули друг к другу и замерли в Великой Близости, в Великом и Тайном слиянии живой плоти. Вздох утверждения бытия прокатился над океаном, коснулся лица Михаила и ожёг жаром.

      А животные,