Костёр в белой ночи. Юрий Сбитнев

и пригласили «артистов» на праздничный ужин в районную столовую.

      Ребята до этого уже договорились отметить женский день своей компанией, и на вечер к работникам ГОРПО согласился пойти только Михаил. Он хорошо помнил одну из девушек, она даже нравилась ему. Михаила посадили с Лерой, так звали девушку, попросили что-нибудь почитать, и он снова на какое-то время оказался в центре внимания. Потом его забыли. За столом стало безразлично шумно, никому не было дела ни до женского дня, ни до вечера, ни до Есенина, а тем более до Михаила. Даже Лера на какое-то время забыла о госте. Михаилу стало жалко себя, и он нерасчётливо выпил подряд три почти полных стакана. А потом вдруг осознал себя где-то меж пивных бочек. Он прижимал к стене Леру и целовал её в губы. Потом он плакал на груди у буфетчицы тёти Муси и, кажется, тоже пытался целовать её, окончательно потеряв себя, очнулся среди необъятной перины. Он лежал на высоко взбитой подушке вверх лицом. Подушка была влажной и горько пахла. Утробный этот запах ощущал он на лице и на руках, всё вокруг казалось липким, грязным.

      Вдруг он разом узнал и потолок, и маленькую комнатку в два окна, и берёзу за ними, и куст черёмухи, облепленный снегирями. Он узнал свою комнату в маленькой родительской квартирке по Вокзальной улице.

      Вошла Лера, и он крепко закрыл глаза, прикинувшись спящим. Она по-хозяйски что-то стала передвигать в комнате, потом принесла таз и принялась мыть пол, вроде бы стараясь не так сильно шуметь и в то же время желая, чтобы Михаил проснулся. Он следил за ней через смеженные веки, не понимая, зачем она тут, и неожиданно понял, что тут давно живут другие люди.

      Михаил ощутил, что по вискам его катятся слёзы, они накапливались где-то в самых уголках глаз и скатывались по вискам за уши.

      Лера перестала возить по полу тряпкой. Выпрямилась, гибкая в талии, вытерла руки передником, повязанным поверх явно чужого халатика, спросила удивлённо:

      – Ты чё, жених?

      – Жалко…

      – Кого?

      – Дом этот.

      – Ты чё пьян, что ли?

      – Пьян, – грубо ответил и отвернулся к стене.

      – Похмелися, – просто сказала Лера.

      – Ты где спала?

      – С тобой, что ли?! Ты вон тут разрисовал всё в честь Восьмого марта, – тоже грубея, выпалила Лера и, согнувшись, зашаркала тряпкой.

      – Ты чего злишься? – примирительно сказал, повернувшись к ней лицом. И уже весело: – А где я, Лер?

      – У тёти Муси. Сам сюда припёрся и меня зачем-то приволок. И ключ сам нашарил, и открыл сам, и сам сюда вот завалился. Ну ходок! А тётя Муся с выручкой в буфете ночует!.. Ну ходок!..

      – Дурочка, я тут жил. Меня в этой комнате мать родила.

      – Да ну! – Она поглядела на него, не разгибаясь. – Да ну! – повторила. А он увидел рядом белые её икры и пухлые складочки подколенок.

      – Слушай, Лер, – задыхаясь от так неожиданно увиденного, прошептал он. – Слушай, Лер…

      – Ты чё?

      Он не знал, «чё он». Не знал, что положено говорить вот в этот миг, когда вдруг