Розмысл царя Иоанна Грозного. Константин Шильдкрет

протягивал застенчиво луковицу и лепешку.

      – Откушай маненько.

      В мягкой улыбке глубже проступали ямочки на матовых щеках девушки, и в наивных глазах светилась материнская ласка.

      – Сам бы откушал.

      Но Васька строго настаивал на своем и насильно совал лепешку в плотно сомкнутую алую ленточку губ.

      – Эдак, не кушавши, нешто осилишь хворь? Ты пожуй.

      И прибавлял мечтательно:

      – Молочка бы тебе да говядинки.

      Она близко подвигалась к нему и не отвечала. Холодок тоненькой детской руки передавался его телу странной, не ведомой дотоле истомой, а едва уловимый, прозрачный запах волос напоминал почему-то давно позабытый лужок на родном погосте, где в раннем детстве он любил, зарывшись с головой в ромашку и повилику, слушать часами баюкающее дыхание земли.

      Осторожно, точно боясь спугнуть сладкий сон, Васька склонял голову к ее плечику. Губы неуловимым движением касались перламутровой шеи и потом, оторвавшись, долго пили пьянящие ароматы ее тела.

      Так просиживали они, не обмолвившись часто ни словом, до поздней ночи, пока Онисим, незлобиво ворча, выходил из избы и гнал их спать.

      С каждым днем уменьшался вес лепешки. В черное тесто все больше подсыпалось толченой серединной коры, и вскоре вовсе исчезли лук и чеснок.

      Лишь у немногих холопей оставался еще малый запас мороженой редьки.

      На Крестопоклонной боярин в последний раз отпустил людишкам недельный прокорм и наказал больше не тревожить его просьбами о хлебных ссудах.

      Пришлось нести в заклад все, что было в клети, на немногочисленные дворы крестьянские, пользовавшиеся особенными милостями Ряполовского.

      В каждой губе были свои счастливцы: и дьяки, и князья усердно поддерживали небольшую группу крестьян и пеклись об их благосостоянии.

      Так обрастали вотчины преданными людишками, представлявшими собой род крепостной стены, которая, при случае, должна была служить боярам защитой от неспокойных холопей.

      В канун Миколина дня, после работы, людишки упали спекулатарю в ноги.

      Спекулатарь хлестнул бичом по спине выползшего наперед Онисима.

      Старик взвизгнул и, сжав плечи, чуть поднял голову. По землистому лицу его катились слезы; седая лопата бороды, жалко подпрыгивая, слизывала и бороздила дорожную пыль.

      – Не с лихим мы делом, а с челобитною.

      Глухим, сдержанным ропотом толпа поддержала его.

      – Невмочь робить доле на господаря. Измаял нас голод-то.

      Один из холопей поднялся и прямо посмотрел в глаза спекулатарю.

      – Пожаловал бы князь-боярин нас милостию, да дозволил бы хлеба добыть в слободе аль в городу.

      Спекулатарь раздумчиво пожевал губами.

      – Доведешь ты, Неупокой, холопей до горюшка.

      Резким движением Неупокой провел пальцем у себя по горлу.

      – Ежели единого утресь недосчитаешься, – секи мою голову.

      Холопи ушли за курганы дожидаться решения князя.

      Ваське пришлись по душе слова Неупокоя и смелое поручительство его за целость людишек.

      Он отозвал