Розмысл царя Иоанна Грозного. Константин Шильдкрет

Дочь схватила ее руку и задышала страстно в лицо.

      – Отбывают, должно.

      – Кои там еще отбывают?

      Но, догадавшись, подошла тотчас же к оконцу.

      На крыльце хозяин лобызался с гостями.

      Боярыня с нескрываемой злобой следила за обмякшим после пьяного сна мужем. Улучив минуту, сенная девушка оторвалась от кичного чела и с наслаждением потянулась.

      Шутиха потрепала ее костлявыми пальцами по щеке и шушукнула на ухо:

      – Передохни, горемычная, покель ворониха наша слезой тешиться будет.

      С трудом оторвавшись от оконца, боярыня повалилась на лавку и, сквозь всхлипывания, выталкивала:

      – Небось и вино солодкое с патокою лакали. И березовец, окаянные, пили. А чтобы нас с Марфенькой гостям показать – николи, видать, не дождаться.

      Марфа обняла мать и хлюпнула в набеленную щеку:

      – То-то у меня нынче с утра очи свербят. Ужо чуяла – к слезам неминучим.

      Шутиха взобралась на лавку и, как сломанными крыльями, замахала искривленными ручонками.

      – Ведут!

      Боярыня с дочерью наперебой бросились к оконцу. Гнилою корягою стукнулась об пол сброшенная с лавки горбунья.

      Осторожно и благоговейно, как драгоценные хрупкие сосуды, полные заморским вином, несли холопи на руках пьяных гостей. Симеон, поддерживаемый за спину тиуном, отвешивал поклон за поклоном.

      Наконец, бояр уложили в колымаги. Застоявшиеся кони весело понеслись к едва видным курганам. Людишки, с факелами в руках, бежали за гостями до леса. Изжелта-красными бороденками струились и таяли в мглистой тиши курчавые лохмы огней.

      Ряполовский в последний раз ткнулся кулаком в свой сапог и, повиснув на тиуне, тяжело зашаркал в опочивальню.

      Боярыня со вздохом присела у крыни[10].

      – Ты бы, Марфенька, в постельку легла бы.

      Девушка прижалась щекою к липкой от слез и румян материнской щеке.

      – Не люб мне сон. Краше с тобой посидеть.

      И, выдвинув ящик, нежно провела рукой по шуршащей тафте.

      Мамка достала волосник[11]. Боярыня с гордостью примерила его дочери.

      – Твой, Марфенька. А бог приведет, будешь боярыней – эвона, добром коликим отделю.

      Любовно и сосредоточенно перебирали пальцы вороха шелка, обьяри, тафты и атласа.

      – Все тебе, светик мой ласковый.

      Увлекаясь, Ряполовская выдвигала ящик за ящиком.

      – Не показывала аз тебе допрежь. Тут и летники, и опашни, и телогреи.

      Марфа жадно прижимала к груди приданое. Шутиха, стараясь казаться подавленной обилием добра господарского, то и дело всплескивала руками и тоненько повизгивала.

      – Херувимчик ты наш, – чмокала он икры боярышни, – ты к волоснику убрус[12] подвяжи.

      Вытянувшись на носках, горбунья повязала убрус узлом на раздвоенном подбородке зардевшейся девушки и застыла в немом восхищении.

      – Да тебе не в боярышнях, а в царевнах ходить, – вставила мамка и, считая,

10

К р ы н я – комод с выдвижными ящиками.

11

В о л о с н и к – шапочка шелковая в жемчугах.

12

У б р у с – белый платок.