Пять ран Христовых. Юлия Викторовна Ли-Тутолмина

силуэта ее спасителя – тот показался весьма странным, даже чудным – бродяга, одетый в лохмотья. Но манера говорить, свойственная человеку, воспитанному в лучших традициях дворянства, голос, привыкший повелевать… Решительно Мадлен была сбита с толку. К тому же она дико устала, хотелось спать, желудок сводило от голода, оттого была готова следовать куда угодно и за кем угодно, лишь бы уйти подальше, найти пристанище и отдышаться.

      Преодолев течение, вскоре они ступили на противоположный берег. В темноте потонули очертания города, ратуши и грозной цитадели герцогов Бретонских. Беглецы окунулись в царство узеньких улочек и шли, пока не уперлись в каменную кладь замка. Обойдя его без малого кругом, они завернули налево и направились к массивному собору, затем долго пробирались темными переулками, где не было зажжено ни единого фонаря. В конце одного из самых узких дворов, который странный незнакомец, видимо, выбрал, дабы сократить путь, показался тусклый свет, но это было единственной радостью, ибо внезапно залаяла чья-то собака, разбудив спящих хозяев. Припустившись в бег, они вынырнули на широкую улицу. Ступая по каменным ее плитам, девушка наконец смогла перевести дух, но только лишь за тем, чтобы вновь исчезнуть в лабиринте неосвещенных улочек.

      Наконец ее провожатый остановился подле одного из невысоких домиков, стоявших в ряд по всей длине улицы – та была столь узка, что дома соприкасались крышами. Долго, чертыхаясь, бродяга рылся в многочисленных карманах.

      – Вот черт возьми, – наконец изрек он и всунул в замочную скважину ключ. – Будьте добры, барышня.

      Слегка подтолкнув Мадлен к дверному проему, он поспешно оглянулся и последовал за ней. Попав в маленькую прихожую, поднялись по лестнице.

      Было очень темно, и Мадлен едва не упала, споткнувшись о порог. Дверь, скрипнув затворилась, щелкнул замок, вновь шуршание, скрежет, чертыханиие – и три слабых язычка пламени заплясали на желтых восковых столбиках.

      Незнакомец вздохнул с облегчением, поставил зажженный канделябр на письменный стол, сплошь заваленный какими-то бумагами, свертками и письменными принадлежностями, и развернулся лицом. Мадлен одновременно вздрогнула и улыбнулась, ибо незнакомец оказался еще более удивительным, чем показалось прежде. На наружность мужчина лет тридцати восьми – сорока, очень высокий и скорее жилистый, чем излишне худощавый. Лицом, сплошь заросшим щетиной, походил на сирийца, то ли на анатолийца, а наружностью – на скомороха. Одет он был в пестрый, шитый разноцветными заплатами камзол с бубенцами, копну черных волос, собранных на затылке в небрежный пучок, прикрывала громадных размеров старая шляпа из серого фетра, лихо заломленная набекрень, что делало его вид более ироничным, нежели устрашающим, а ухо украшала серьга величиной с мужскую ладонь в виде кольца из потемневшего серебра с нанизанными на нее монетами.

      – Что? – спросил он, вновь усмехнувшись известным образом и, скрестив руки на груди, удивленно приподнял бровь. Мадлен разглядывала незнакомца, раскрыв рот, даже не потрудившись скрыть