Повесть о днях моей жизни. Иван Вольнов

крутит головой парень. – А по матушке?

      – Петрович.

      – Врешь, это – по батюшке, а по матушке – Маланьич. А по сестре?

      – Петрович.

      – Вот ты какой дурак! По сестре ты – Матреныч.

      – Матреныч.

      – Ну, говори теперь сразу.

      – Петрович, Матреныч…

      Я забываю, и мне стыдно. Пытаюсь вырваться из его рук, но они – такие волосатые, крепкие. Я только жмусь. Он научил меня скверно ругаться и посоветовал повторить это за обедом, за что меня похвалят и дадут гостинец. Когда я так сделал, все положили на стол ложки и смотрели на меня во все глаза. Я повторил. Отец вытащил меня из-за стола и бил, расспрашивая, кто меня научил и когда.

      Я говорил:

      – Чужой парень.

      А ему нужно знать, как парня зовут. Подумав, что я скрываю из упрямства, он бил меня еще то хворостиной, то веревкой.

      Потом мать сказала:

      – Будет, он еще не понимает… Брось, Петрей!

      Мать моя редко смеялась. Девушкою она любила одного парня и семнадцати лет вышла за него замуж, но, копая осенью в овраге торф, этот парень простудился и умер. Замужество ее продолжалось два месяца. Мать не любила говорить о том, как ей было тяжело и как она плакала.

      Через шесть недель после поминок деверь сказал матери:

      – Шла бы, девка, к отцу, теперь ты лишний рот у нас.

      Мать подчинилась.

      Когда она лето работала, родители молчали, но к зиме стали попрекать то тем, то этим, придираясь ко всякому слову.

      – Замуж выходи, – говорили ей. – Тебя и так кормили до семнадцати годов, а теперь опять навязалась на нашу шею!..

      А мать было решила замуж не ходить. Тогда они сговорились с кем надо и выдали ее вторично за моего отца, Петра Лаврентьевича Володимерова.

      Мать вопила во весь голос, грозила утопиться иль чего-нибудь еще наделать, а бабы ее урезонивали:

      – Не глупи, Маланья… Эка, право, ты! Поплачешь малость и забудешь… Перестань!..

      Так оно и вышло: мать поплакала и перестала.

      Помню, в троицу как-то сижу у окна. Отворяется дверь, входят мать и отец, за ними чужие мужики и бабы – все навеселе. Помолившись богу, расселись по лавкам, на скамейке и кутнике. Одна баба – в желтом завесе, выступив на средину избы, подбоченилась и стала плясать, помахивая белым платочком: «Й-их! й-их! чики! чики!» – а мать хлопала в ладоши, смеялась и пела:

      Вот Егор, ты Егор

      Да Егорушка,

      Кучерявая твоя

      Вся головушка.

      Я подсел к ней поближе, тоже смеюсь:

      – Ну-ка, мама, еще! Ну-ка еще!..

      Приходи, кума, за медом – меду дам,

      Приходи, кума, вечерять нынче к нам!.. –

      запела мать другую песню. Обернувшись, обняла меня за шею и сказала:

      – Загуляли мы нынче, сыночек! Троицу веселую справляем!

      Я эту сценку хорошо помню, тогда было много солнца и у всех – милые, славные лица. К нам в окна смотрела молоденькая нарядная береза, тоненькая и нежная, как церковная свеча, а по улице ходили девушки и пели весенние, звучные песни; мать моя тоже смеялась и пела.

      Еще