Мой брат играет на кларнете (сборник рассказов). Анатолий Алексин

вздрогнул внутренне, про себя.

      – Это племянник хозяйки, Григорий, – сообщил Глеб почему-то не сразу. – Он сторожит все дачи в поселке. Он ждет нас… И все нам расскажет.

      «Та самая лестница! – подумал я. – «Ворчливо-скрипучая», как написано в повести. По ней в новогоднюю ночь шел Дачник после своей последней прогулки. Больше он не гулял!..» Мы стали подниматься по «ворчливо-скрипучей» лестнице. Она не скрипела.

      «Понятно: авторский домысел!» – сказал я себе.

      Сверху, из комнаты, стали ясно доноситься слова:

      – Вы так?.. А мы – вас – бац по загривку! Вы все-таки трепыхаетесь? А мы вас по шее – трах!..

      Покойник остановился. За ним и все остальные. Сверху неслось:

      – Ах, вы еще живы? Тогда получите! И еще, и еще, и еще!..

      – Что там происходит? – спросил Покойник.

      – Может быть, надо помочь? – воскликнул я. Бросил прощальный взгляд на Наташу и кинулся наверх.

      Дверь угловой комнаты была приоткрыта. Племянник Григорий играл сам с собой в «дурачка». Он «ходил» и за себя и за противника, которого не было.

      – Ах, вы еще дышите? Вот вам! Вот вам еще!

      Он стал подкидывать королей.

      – Сюда! Смелее сюда! – крикнул я, словно взобрался на вершину горы, а остальные были еще где-то на склоне. Миронова зашагала: она подчинялась командам. Глеб тоже взбежал наверх. Поднялась и Наташа. Принц Датский прикрывал собою Покойника.

      Племянник Григорий повернул голову к нам и погасил папиросу прямо об стол, на котором лежали карты.

      Это было огромное существо лет двадцати пяти, не более.

      – Он вырос на глазах у дедушки, – сказал Глеб.

      Я часто стараюсь представить себе взрослых людей детьми, которыми они были когда-то… Григория я почему-то представить себе ребенком не смог. Острая наблюдательность давно подсказала мне, что почти в каждом человеке на всю жизнь остается что-нибудь детское: или взгляд, или смех, или какой-нибудь жест. У Григория ничего детского не осталось… И я не мог вообразить себе, как Гл. Бородаев таскал его на руках.

      Я уже говорил, что прозвища стали у нас в школе «повальным бедствием»: почти никого не называли по имени. Я до того привык к этому, что, знакомясь с каким-нибудь человеком, сразу же мысленно давал ему прозвище. Григория я стал про себя называть Племянником. Очень как-то не подходило к нему это милое семейное слово, вот я его и прозвал: мы часто давали прозвища как бы в насмешку. Низкорослому кричали: «Эй, Паганель!», а длинному: «Пригнись, Лилипутик!» Племянник поднялся со стула.

      Можно было подумать, что ему от рождения досталась не своя голова: она была очень маленькой. И на лице было так мало места, что на нем не умещалось ничего, кроме усмешки. Усмехался Племянник все время.

      – Ну, чего вам показывать?

      – Нам все интересно! – сказала Миронова.

      – В этой комнате тот самый чудак жил, который пропал. Залез сюда под Новый год – и баста. Провалился, как будто мать родная не родила. Соображаете?

      Миронова сразу стала записывать. Она на всяких докладах, лекциях или творческих встречах записывала буквально каждое