Молодость Мазепы. Михайло Старицький

кунтушами.

      Приблизившись к шедшему навстречу Сычу, чернявый ласково ему улыбнулся, как старому знакомому.

      – Здоров був, Сыче! – протянул он ему приветливо руки. – Не ждал, верно, а!

      – Кто это? – оторопел Сыч, раскрыв широко глаза. – Да не может быть, батько наш, кошевой? Пан Иван?

      – Да он же, он самый Иван, да еще и Сирко, – обнял гость обрадованного несказанно деда. – Только ты скорей – батько наш сывый, и нам уже подобает сынами твоими быть, так-то.

      – Ой, радость какая, орле наш сизый! – целовал своего бывшего товарища Сыч. – Такой чести и не думал дождаться… возвеселися, душе моя, о Господе! Да какой же ты бравый, завзятый, не даром от одного твоего посвисту дрожат бусурмане. Хе, задал ты им чосу! Татарва, ведь, и детей пугает тобою, – говорил торопливо дед, осматривая со всех сторон славного на всю Украину лыцаря, предводителя Запорожской Сечи, словно не доверяя своему счастью принимать у себя такого почетного гостя.

      – Да что ты, батьку любый, меня все оглядаешь, словно невесту на смотринах, – засмеялся, наконец, Сирко, – вот привитай лучше моего товарища, наказного полковника Черниговского, Самойловича.

      – Самойловича? – изумился Сыч. – Слыхал, слыхал, давно только… Недалеко от Золотарева был в Цыбулеве батюшка Самойлович, приезжал часто к нашему, а потом перевели его на левый берег в Красный Колядник, недалеко от Конотопа.

      – Этот батюшка и был моим отцом, – отозвался с нежной улыбкой полковник.

      – Господи! Да ведь, коли так, так и пана полковника помню, – обнял он горячо представленного ему кошевым полковника, – маленького, вот такого, – показал он рукой, – Ивашка… Качал не раз на руках, на звоницу носил с покойной моей Оксаной, рядом бывало посажу на руки… Эх, уплыло все!

      – Так мне вдвойне радостно, – заявил, прижмурив глаза, Самойлович, – посетить и славного сичовика, и знавшего отца моего и меня в детстве.

      – А вот, прошу «пизнатыся», панове, – указал Сыч на стоявшего несколько в стороне своего гостя, – чудом спасенный нами Мазепа. Ляхи из мести привязали, было, к дикому коню, бездыханного принес «огырь» и сам упал вон там трупом. Прошу любить и жаловать.

      Мазепа подошел с изысканной вежливостью и заявил, что он с радостным трепетом сердца склоняется перед народным богатырем, перед славою и упованием Украины.

      Сирко его обнял радушно, а за ним и Самойлович заключил Мазепу в свои объятия.

      Поднялись расспросы об этом неслыханном зверстве, но Сыч прервал их:

      – Просим к дому, чтоб вечеря не простыла, сначала зубам дадим работу, а потом языку: за кухлем сливянки да старого меду свободнее будет и потолковать. Ты, Галино, – обратился он к стоявшей в недоумении внучке, – сама здесь порядкуй, а мы уже пойдем… Затеял было со внучкой, – сообщил он своим гостям, – запорожскую юшку сварить… рыбки наловил доброй… так вот затеяли было в казанке…

      – Так зачем же бросать хорошую думку? – запротестовал Сирко, смотря ласково на Галину, очевидно досадовавшую на неожиданных гостей,