На Западном фронте без перемен. Возвращение (сборник). Эрих Мария Ремарк

и жена.

      – Правильно, – подтверждает он, – и мне надо думать о том, как их прокормить.

      Мы смеемся:

      – За этим дело не станет, Кат: если понадобится, ты просто реквизируешь, что тебе нужно.

      Мюллер голоден, и полученные ответы не удовлетворяют его. Он внезапно прерывает сладкие мечты Хайе Вестхуса, который медленно избивает своего недруга.

      – Хайе, а что бы стал делать ты, если бы сейчас наступил мир?

      – На месте Хайе я бы хорошенько всыпал тебе по заднице, чтобы ты вообще не заводил здесь этих разговорчиков, – говорю я. – С чего это ты вдруг?

      – С чего на крыше коровье дерьмо? – лаконично отвечает Мюллер и снова обращается к Хайе Вестхусу со своим вопросом.

      Хайе трудно ответить с ходу. На его веснушчатом лице написано недоумение:

      – Это когда уже не будет войны, так, что ли?

      – Ну да. Какой ты у нас сообразительный!

      – Так ведь после войны, наверно, опять будут бабы, верно? – Хайе облизывается.

      – Будут и бабы.

      – Вот житуха-то будет, забодай меня комар! – говорит Хайе, и лицо его оттаивает. – Тогда я подобрал бы себе крепкую бабенку, этакого, знаете ли, драгуна в юбке, чтоб было бы за что подержаться, и без долгих разговоров – в постельку. Нет, вы только подумайте, настоящая перина, да еще на пружинном матраце! Эх, ребята, да я целую неделю штанов бы не надевал!

      Все молчат. Слишком уж великолепна эта картина. Мороз пробегает у нас по коже. Наконец Мюллер собирается с духом и спрашивает:

      – А потом?

      Хайе молчит. Затем он несколько нерешительно заявляет:

      – Если бы я был унтер-офицером, я бы еще остался на сверхсрочную.

      – Хайе, ты просто не в своем уме, – говорю я.

      Ничуть не обижаясь, он отвечает мне вопросом:

      – А ты когда-нибудь резал торф? Поди попробуй.

      С этими словами он достает из-за голенища ложку и запускает ее в котелок Альберта.

      – И все-таки это, наверно, не хуже, чем рыть окопы в Шампани, – отвечаю я.

      Хайе жует и ухмыляется:

      – Зато дольше. Да и отлынивать там нельзя.

      – Но послушай, Хайе, чудак, дома-то ведь все-таки лучше!

      – Как сказать, – говорит он и задумывается с открытым ртом.

      На его лице написано, о чем он сейчас думает. Жалкая лачуга на болоте, тяжелая работа в знойной степи с раннего утра и до вечера, скудный заработок, грязная одежда поденщика…

      – В мирное время на действительной можно жить припеваючи, – говорит он, – каждый день тебе засыпают твой корм, а не то можешь устроить скандал; у тебя есть своя постель, каждую неделю чистое белье, как у господ; ты унтер-офицер, служишь свою службу, обмундирован с иголочки; по вечерам ты вольная птица и идешь себе в пивную.

      Хайе чрезвычайно гордится своей идеей. Он просто влюблен в нее.

      – А отслужил свои двенадцать лет – получай аттестат на пенсию и иди в сельские жандармы. Тогда можешь хоть целый день гулять.

      От этих грез о будущем его бросает в пот.

      – Ты только подумай, как тебя будут угощать! Здесь рюмка коньяку,