Лея Салье. Алексей Небоходов

затрясло. Её дыхание стало рваным, плечи содрогались от судорожных вдохов, но она не могла позволить себе рыдать вслух. Что—то сжимало её грудь изнутри, заполняло её, превращая в сгусток напряжения, которое вот—вот лопнет. Но она знала – это никого не волновало.

      Рыдания рвались наружу, но она не могла даже позволить себе открыть рот. Слёзы жгли глаза, но не текли, застывая в их глубине, смешиваясь с безмолвным отчаянием. Её плечи содрогались от судорожных вдохов, каждый из которых отдавался тупой болью в груди, словно внутри всё сжалось в тугой узел, сдавливая её, не давая возможности вдохнуть полной грудью.

      Мысли беспорядочно метались, пытаясь зацепиться за хоть что—то – за любую опору, за любой смысл. Но их не было. Она больше не принадлежала себе, не ощущала границ своего тела – оно стало ареной для чужой игры, предметом, которым пользовались. Как долго ещё? Как долго она сможет выдержать?

      Она слышала шум тарелок, ощущала вес еды, прикосновения вилок и случайные касания чьих—то рук.

      А Леонид смотрел.

      Его глаза не выражали ни удовольствия, ни жестокости. В них было только любопытство – изучающее, холодное. Он смотрел, как далеко она готова зайти. Как долго она продержится.

      Как долго она будет оставаться человеком?

      Сможет ли она ещё считать себя человеком? Или это слово уже ничего не значит? Мысли растворялись в этой комнате, в весе тарелок на её коже, в насмешливых голосах, в холодных глазах, что изучали её с отстранённым любопытством. Где—то внутри остатки сознания пытались удержаться за себя, но с каждой секундой эта борьба казалась всё более бесполезной.

      Когда всё закончилось, никто не обратил на неё внимания. Словно ничего и не произошло. Тарелки убирали с тем же безмолвным профессионализмом, с каким их ставили. Слуги двигались слаженно, убирая остатки еды, бокалы, приборы, но никто не смотрел на неё. Никто не замечал её. Она не существовала.

      Леонид не торопился. Он медленно допивал своё вино, лениво перекатывая напиток на языке, будто в этот момент не существовало ничего важнее вкуса выдержанного алкоголя. Он не смотрел в её сторону. Не подавал виду, что она всё ещё здесь.

      Она чувствовала себя пустотой, разорванным пространством, лишённым смысла и формы. Мир вокруг стал глухим, словно её существование больше не имело веса. Леонид, продолжая удерживать в руке бокал, не глядя на неё, лениво произнёс:

      – Можешь идти.

      Ни в голосе, ни в движениях не было ни приказа, ни насмешки, ни даже намёка на интерес. Он просто отпустил её, как ненужную вещь, которая больше не выполняет своей функции.

      Лена не ответила. Она не могла. Слова потеряли смысл, растворились в этой комнате вместе с её волей. Осталась только механика тела, подчинившегося чужому решению. Она поднялась на ноги, но это движение казалось неправильным, чуждым. Её суставы протестовали, мышцы отказывались повиноваться, словно тело больше не верило, что может двигаться само.

      Её тело было чужим, точно не принадлежало ей больше. Каждое движение давалось