Лея Салье. Алексей Небоходов

некогда просто мрачная, теперь казалась ловушкой, местом, где стены давили, где воздух был тяжёлым, насыщенным чем—то неуловимо мерзким. Лена пыталась не думать, не чувствовать, но сознание всё равно цеплялось за детали: за приглушённый свет лампы, за тени, извивающиеся на стенах, за дыхание Леонида, ровное, спокойное, чужое.

      Он не говорил ничего, просто наблюдал, как в её глазах гаснет последняя искра сопротивления.

      Его пальцы легли ей на затылок, направляя, задавая ритм, и в этом прикосновении не было ни спешки, ни колебаний – только безграничная уверенность человека, который давно выиграл эту игру.

      Лена попыталась отстраниться, но тело её не слушалось. Оно больше не принадлежало ей. Оно утратило значение, стало всего лишь инструментом, средством, пустой оболочкой, подвластной чужой воле.

      Тошнота подкатывала к горлу, густая, удушливая. Она зажмурилась, но темнота не принесла облегчения. Она не могла спрятаться от этого, не могла сбежать, её собственное сознание превратилось в ловушку, из которой не было выхода.

      Холод проникал глубже, сковывал суставы, прятался в лёгких, заполнял собой каждый уголок тела, делая его неподвижным, застывшим. Она не могла дышать. Не могла думать. Не могла существовать вне этого момента.

      Леонид чуть сильнее надавил на затылок, его пальцы, уверенные, тяжёлые, скользнули ниже, пробежались вдоль линии позвоночника. В этом движении было нечто почти ритуальное, завершённость, непоколебимая власть.

      Он знал, что она сломлена, что борьба в ней угасла, превратилась в нечто далёкое, беспомощное, лишённое воли.

      Знал, что у неё нет выхода, что каждый её вздох, каждое движение теперь принадлежало ему, растворялось в этом замкнутом пространстве, где стены давили, а воздух стал слишком густым, чтобы дышать.

      Её голова продолжала двигаться, но не по её воле – без участия разума, как механизм, работающий по инерции. Тошнота взбиралась к горлу, страх уже не был резким, болезненным – он стал вязким, липким, он пронизывал её, просачивался в самую глубину.

      Где—то внутри, в самом потаённом месте, о существовании которого она раньше не подозревала, что—то треснуло, надломилось. Не громко, не отчаянно, но окончательно. Что—то внутри неё безвозвратно рушилось, оставляя лишь пустоту.

      Леонид напрягся, его дыхание стало прерывистым, натужным, тело сжалось, будто его затягивало внутрь себя, в это болезненное напряжение. Лена чувствовала, как оно нарастает, как воздух в комнате наполняется чем—то густым, почти материальным, подобным статическому разряду перед бурей. И тогда это произошло.

      Глухой, надрывный звук вырвался из его груди, наполняя комнату эхом. Это не был обычный стон, не был звук удовольствия. Он напоминал что—то странное, ломкое, животное. Как будто из глубины человека вырвалось нечто чуждое, неправильное. Не стон, а жалкий, рваный хрип, похожий на крик осла или сломленного животного, которому незнакомы ни разум, ни сознание.

      Его тело дёрнулось, в судорожной волне