Ванечка и цветы чертополоха. Наталья Лазарева

Глаза блестящие, пушистые от ресниц. Глаза серые. Не похож на следователя. Хотя откуда ей знать, какие они, следователи, бывают? Но что-то волчье во взгляде, дикое, недоверчивое, превосходящее тебя, а временами – собачье, понимающее, верное и раболепное. Сейчас вот волчье. А ведь сами глаза-то как будто телячьи. Размер, форма… Телячьи глаза-то. Ей ли не знать? Только вот цвет…

      – Потом Тимофей позвал нас к себе на скотный двор. У меня, говорит, там бутыль самогону припрятана. Голос у него какой-то не то сиплый, не то хриплый. В общем, интересный такой, и влекущий, и отталкивающий. У всех лица весёлые, пар из улыбающихся ртов – ночи уже холодные. А Олеся вся как-то сжалась и никому в лицо не смотрит.

      – Боже ты мой! – так неожиданно громко воскликнул Палашов, что Мила вздрогнула. – Ну, объясни мне, ты-то зачем пошла с ними на этот двор?

      Мила не знала, что ответить. Умоляюще посмотрела на него.

      – Из-за Олеси, да?

      – Не знаю, может быть.

      Она растерялась. Ох, как она растерялась!

      Евгений Фёдорович потянулся за её рукой, лежащей на столе, погладил, пару раз легонько стукнул, призывая к спокойствию. Но сделал только хуже: это ещё больше напугало её, и она отдёрнула руку.

      «Нужно подождать, – подумал он. – Сейчас она успокоится. Ну же, голубушка. Ну…»

      – Мои слова могут быть использованы против меня? – заговорила она с вкрадывающимся в голос ужасом, глянула ему в лицо и тут же отвела глаза.

      «Насмотрелась американских фильмов», – раздражался Палашов.

      – А есть что-то, что можно использовать против тебя?

      Следователь подался корпусом вперёд, вглядываясь Миле в лицо. И тут он понял и сам ужаснулся догадке: «Так ведь это ты спала с ним! Целовалась. Оттого и губы твои горят. В протоколе осмотра говорилось о половом акте, в который вступал Себров незадолго до смерти… Чёрт!»

      Он готов был стукнуть себя по лбу, если бы перед ним не сидела подавленная Мила. Сердце его провалилось куда-то в печёнки. Ему вдруг стало как-то тоскливо.

      – Я перекурю, – нервно бросил он, не совсем владея собой, потом спросил с выдавленной улыбкой: – Не поставишь чайку?

      Палашов встал несколько поспешно, но как можно спокойнее вышел в сад. Где-то под крыльцом самозабвенно пел сверчок. Холод сковал мышцы, сведя плотно челюсти. На ясном августовском небе играла недоступная уху человека музыка. Метеоритный дождь традиционно омывал землю, словно окропляя её. Световые отголоски настигали следователя сквозь бреши в ветвях яблонь, утомлённых грузом плодов. Как же давно он не видел звёзды – вот так чётко, доступно и близко!

      Евгений Фёдорович закурил, и вкус сигареты утончился на свежем воздухе, органично слившись с настроением ночи. На душе у него стало мягче. Он вспомнил теплоту Любушкиных губ и ровный стук её горячего сердца.

      «Спешишь с выводами, старик, – смирял он себя в мыслях. – Вернись и выслушай девчонку. Ты же уже жалел её? Вот и продолжай жалеть! Довольно!»

      И он бросил сигарету в мокрую от росы траву.

      Когда