Лжедмитрий Второй, настоящий. Эдуард Успенский

был заранее обречен на бездружество, на одиночество.

      Осенью приехал Нагой. Привез царский крест. Крест был невиданной тончайшей работы. С первого взгляда было видно, что крест этот, безусловно, царский.

      «Царевичу» его, конечно, не показали.

      – Ну, как там мальчик? – спросил Симеон о настоящем царевиче.

      – Жив. Злой растет, замкнулся, – ответил Нагой. Потом добавил: – Не прав я, зря я тебе это говорю. А правильно то, что он в дороге умер.

      – Зачем, Афанасий Федорович, ты меня за дурака держишь? – рассердился доктор. – Давай на равных разговаривать!

      – Не за дурака я тебя, доктор, держу, а голову твою хочу сохранить. В Литве он!

      Больше на тему настоящего Дмитрия разговора не было. А через день Афанасий Нагой сказал:

      – Готовься, доктор, в путешествие. Того гляди, царь Федор помрет, тогда все границы закроют. А наш рыцарь должен быть светским человеком.

      Это была приятная новость. Симеон уже стал скучать по дорогим гостиницам, хорошему вину, умным беседам. Он просто забыл, как выглядят хорошенькие женщины.

      Во всем мире женщины перетягивают талию так, чтобы утончить ее и подчеркнуть грудь. Русиянки же придумали совсем нелепую одежду. Они перевязывали себя платками над грудью, в результате чего самая хорошенькая сельская красотка выглядела нелепым ходячим перевязанным снопом.

      Доктор с Афанасием долго разрабатывали план путешествия.

      Сначала решено было двигаться на север на Белое море. Потом кораблем в Литву. Останавливаться предполагалось в монастырях. У Афанасия на этот счет была заготовлена особая государева бумага.

      Потом через Польшу в Москву. Но ненадолго, чтобы не светиться, но Москву узнать. Посмотреть на Кремль, на главные монастыри. После этого обратно в Пишали́ну.

      Еще решено было, что с ними поедут Юрий Копнин и Жук.

      И очень скоро потрепанная колымага доктора с мальчиком между двумя кучерами наверху и доктором Симеоном внутри под крики дворни, лай собак и вопли деревенских петухов поплыла в свой первый, пока еще не кровавый путь.

* * *

      В Москве был разгар лета.

      Утки, цапли и лебеди становились на крыло, и над золотыми куполами Кремля то и дело проносились чирки и крупные утки. Приближалось самое время для соколиной охоты.

      Правитель Годунов почувствовал необычный прилив сил.

      Он знал, что сегодня в заповедных лугах у Озерковской слободы, да и по всей реке, идет отбор ловчих птиц. Соколов, кречетов, ястребов в большом количестве вынесли на реку, к гус-тым камышовым зарослям и водяным кустам.

      Место было царское, охота всем другим, даже князьям и боярам, была запрещена. И дичи водилось огромное количество.

      Многочисленные слуги ловчих выгоняли птицу на крыло, и ловчие, выбрав удачное время для битья дичи, пускали соколов в полет. Надо было рассчитать так, чтобы цаплю или лебедя сбили над ровной землей и не приходилось вплавь вылавливать ее из воды.

      Дичь подавалась к царскому столу.

      Борис Федорович с двумя слугами