Жиль. Максим Обухов

в ступор. Только после того, как она протянула руку, Петр ошарашено вошел в внутрь, и дверь моментально захлопнулась за ним, с шумом.

      Петр выдохнул, – все в порядке.

      Глава четвертая

      Палата желтела с заходом солнца. Петр, лежа, смотрел в сторону окна. Кругом пустота, на улице, в палате, мыслях. Его пугали слова доктора, что он больше не проснется. Жизнь теряла краски вместе со смыслом. Хотя жить ужасно хотелось. Петр рассматривал длинные кипарисы, что заглядывали в окно, за ними церквушка, далее – город со своими страстями. Еще ему хотелось спать. Это мучительная сонливость стягивала глаза. Приходилось прикладывать все силы, чтобы не уснуть. Если доктор прав и закрыть глаза, то они не откроются! Ужасно хотелась спать.

      – Принесите кофе, – кричал он в длинный пустынный коридор.

      Никто не откликнулся. Даже эхо забыло про пациента из сто шестой палаты. Петр сел. Теперь этот ужасно бледный человек, пытался найти свой носок. Один весел на тумбочке. Второй дезертировал. Он старался найти его, но ужасный озноб, слабость, тяжесть в ногах приковали его к постели.

      В шесть вечера его бросило в жар. В девять поднялась температура. Ночью снился бред. Приходил черный человек, рвал картины, смеялся противным смехом, смотрел прямо в глаза.

      – Ты рисуешь безобразие. Как ты посмел подумать, что ты художник? Это, по-твоему, картины! Это убожество, Петя!

      Картины трещали в его руках. Он резал их ножом, куски падали на пол. На черном человеке был одет ненавистный Петру синий пиджак. Он стоял в одном носке.

      – Зачем ты его одел? – Спрашивал Петя, – Почему из всех вещей ты выбрал этот пиджак?

      Петр проснулся ночью. На улице шел сильный дождь, что выбивал по карнизу марш. Голова раскалывалась на мелкие кусочки. Петр охватывал голову руками, пытаясь ее удержать от разрыва. Упал на подушку, смотрел в потолок. Уснул.

      Он проснулся утром от скрипа досок и громкого разговора.

      – Сейчас приду. Машка приду, говорю. Эх, привет, сонный.

      Дверь заскрипела, в комнату ввалилась пухлая Нюра, с висящими боками и розовыми щеками. Она поставила поднос, на котором красовалась каша с огромным куском масла, что тонул в блаженстве. Рядом компот, плотно набитый сухофруктами, что корчили морды от неудобства и булочка свежего хлеба с твердым сыром.

      – Молчишь, а вид у тебя нездоровый. Ты че заболел? Я тебе тут поесть принесла, а ты вздумал окочуриться. Давай, давай вставай. В мою смену подыхать нельзя. В любую другую, пожалуйста. Или ты о своей гостье вспоминаешь?

      – Ты откуда знаешь?

      – Откуда, откуда, ты чего как покраснел?

      Петр вскочил и посмотрел на нее

      – Говори, что ты знаешь про нее.

      – О, – состроила она ему рожу, – говори, говорю, – при этих словах рассмеялась, – чего ты как встрепенулся?

      – Ты мне расскажешь или мучить дальше будешь. Я есть, не буду, уноси.

      – Гордый ты у нас орел. Знаю про нее не много.

      Петр резко посмотрел на нее.

      – Ты наверно