Цвет тишины. София Шуленина

акцентом. Но Аату каким-то образом разбирал его слова. Он улыбнулся принужденной улыбкой уставшего учителя.

      – Записывай, пожалуйста. Тебе понадобится этот конспект.

      – Я записываю, – соврал Тахти и сделал вид, что карябает буквы в тетради.

      Через пустой стул от него сидел Сати, парень в браслетах до локтей. Они бряцали, когда он двигал рукой. Он посмотрел на Тахти – цепкий взгляд из-под пышных бесцветных бровей. Улыбнулся. Тахти пожал плечами.

      Сати повернул к нему свою тетрадь, и оказалось, что вместо записей там были кривенькие рисунки и попытки не то граффити, не то каллиграфии. Тахти улыбнулся в ответ и кивнул, мол, понимаю.

      В перерыве Тахти перегнулся через пустой стул.

      – Можно посмотреть?

      – Что? – Сати обернулся, смотрел теперь на него, и Тахти только сейчас заметил тонкий шрам на щеке. И несколько покрупнее – на руках. Он не понял, что сказал Тахти. Конечно, не понял.

      – Можно, я посмотрю? – Тахти указал на тетрадь.

      – А, посмотреть? Конечно. Хотя, блин. Тут ничего особенного.

      Он позволил Тахти выудить тетрадь из-под его руки. Ручкой, мимо клеточек он пробовал разные шрифты. Писал слова, декорировал буквы завитушками и тенями, делал их то тощими, то тонкими, то кривыми. Они то шагали строем, то жались друг другу, словно пытались согреться, то толкались, словно на странице им было тесно, то держались чопорно, стояли навытяжку, будто старались произвести друг на друга впечатление. Чернила в ручке оказались зелеными. Яркими, насыщенными зелеными. От такого количества зелени рябило в глазах.

      Сати носил черные толстовки и свитеры и увешивал руки браслестами. До локтей. Фенечки, кожа, шнур, низанные бусины. Тахти чаще видел такое на девчонках. На юге многие носили фенечки из ниток и ракушек, их еще продавали на набережной туристам. Парни не носили такое. Но Сати – ему это шло. Бывают такие люди, которые создают вокруг себя некую атмосферу, флер, частоту – они словно срастаются с созданным образом, что невозможно представить их отдельно, голыми, без всего этого маскарада. Вот Сати был как раз такой. Неотделимый от своих побрякушек.

      – Мне нравятся вот эти, – Тахти указал на буквы, которые жались друг к другу, – кажется, что им холодно.

      – Ты так думаешь? – Сати вскинул брови, и на лбу прорисовалась горизонтальная полоска.

      – Да, прикольно. Но вообще они все прикольные.

      – Не ожидал такое услышать, – он пожал плечами и закрыл тетрадь. – Ты куришь? Пойдем, покурим?

      – Не успеем.

      – Успеем.

      И они пошли курить. Сигарет у Тахти не было, Сати угостил его своими. Тахти курил раньше, и дома на юге, и потом, уже у Соуров, – в новой школе, где они забирались на верхний этаж, прогуливали, сидя на лестнице, или – если удавалось – вылезали на крышу. Там пахло битумом и льдом, Тахти замерзал в одной рубашке буквально за минуту, и пальцы еле удерживали сигарету, но в этом абсурде пряталась особенное, сладостное неподчинение правилам, липкое удовольствие на грани фола, связь с другими, пусть и едва ощутимая. Он