Поздно. Темно. Далеко. Гарри Гордон

нехотя появилась в дверях.

      – Конечно, нравится. Он, когда пишет, не ругается. Только курит еще больше.

      – Нет, правда, здорово, – не унимался Измаил. – Знаешь, как мы сделаем? Я на днях получу за выступление, мы возьмем бутылку и пойдем к Голышеву. Он нормальный дядька, фронтовик, пишет очерки…

      – И пьет водку, – продолжил Эдик.

      – Ты не понимаешь, – рассердился Измаил, – он же парторг Союза. – Бодаенко тебе наобещает, сколько хочешь, а этот может сделать.

      – Что он сделает? Убьет Коляду? Или отменит советскую власть?

      Генерал в отставке Коляда был директором издательства. Однажды краем уха услышал он, что в очередной издаваемой книге есть стихи о Лорке.

      – Кто така Лорка? – спросил Коляда рецензента.

      – Испанский поэт, – оторопел профессор.

      – А чи вин прогресивный?

      – Его расстреляли фашисты.

      – О це добре!

      Измаил разволновался.

      – Ты только напиши побольше, и пойдем.

      – Напиши, напиши… Уже сто двадцать страниц, тебе хватит?

      – Отлично, старик, на днях и пойдем. Ну а вы, Лена, пишете? А ну прочтите что-нибудь…

      – Ой, дядя Изя, – закручинилась Лена, – это такое гамно…

      – Ленка, не ломайся, – прикрикнул Эдик, – давай последнее, про мясо.

      – Может на стул стать? – ломалась Лена.

      – Что ты будешь делать! – сокрушался Измаил. – Читайте, я вам говорю, а не то хуже будет…

      – Как, еще хуже? Ну ладно. – Она вздохнула.

      – Громче, – крикнул Эдик, едва Лена начала.

      «Ни пустоты, ни слов

      В себе не нахожу я.

      До следующих дней

      Душой не добрести,

      И все-таки туда

      Веду себя, чужую,

      Где не смогу себя

      По-прежнему вести»

      – Ну, так хорошо, – похвалил Измаил, – вам надо больше писать.

      – Читайте Пушкина, Маяковского, – ехидно подхватил Эдик.

      Измаил устало махнул рукой: «Ну тебя к черту».

      Плющ ехал двадцать девятым трамваем по Люстдорфской дороге. Сергеевы – люди, что называется, приличные, семья все-таки, кое-какие бабки наверняка есть.

      Неловко, конечно, но не потому, что чужие, напротив, очень даже свои – сколько в юности провел с ними времени, неловко оттого, что если ты свой, то где же ты, падла, пропадал столько времени, и появился, когда пришла нужда. Ну, ничего, не так страшен черт… самое трудное – первый момент, удивление и вопросительные взгляды. Тут главное не частить и вести себя естественно и спокойно.

      Ольга Михайловна, наверное, совсем старенькая, и сердце, помнится, у нее всегда болело. Вовчик, Владимир Сергеевич, «рыжий», как называет его Эдик, кажется, начальник какой-то пусконаладочный, все ездит куда-то в Дрогобыч, в командировку. Роза, классная тетка, сильно только строгая, где-то там, в исполкоме работает.

      Трамвай проезжал вдоль длинной каменной стены Второго кладбища. У входа сидели старухи с маргаритками и ромашками,