Поздно. Темно. Далеко. Гарри Гордон

кретинка, – сказал Эдик Игорю. – Давай уже, говори что-нибудь, – обратился он к Измаилу.

      – Ну что, – неохотно сказал Измаил, – тридцать три – возраст Христа. Так дай ему Бог там, в Москве. Молодец, что уехал. Алиготе!

      – И это все? – возмутилась Роза.

      – Кошмар, тридцать три, – покачала головой Ольга Михайловна, – а как он болел в эвакуации, в Баба-юрте.

      – В Курган-Тюбе, – уточнил Эдик.

      – В Баба-юрте, в Баба-юрте, я точно помню, – сказала Роза, – у него тогда еще из-под подушки крысы лепешку утащили.

      – Он не мог даже плакать, – продолжала мама, – пищал, как котенок…

      – Дистрофик, – подтвердил Эдик и, не дождавшись, выпил.

      Застолье постепенно разгоралось. Эдик время от времени выкрикивал: «Неважные именины!», и требовал налить. «А, – вспомнил Плющ. – Это батино выражение». Все праздники, будь то дни рождения или Первое мая, он называл именинами и классифицировал их как «приятные» или «неважные», в зависимости от настроения. Говорили все одновременно и обо всем сразу.

      – Одного не прощу Карлику, – сказал Владимир Сергеевич, что он пятнадцатилетнего Игоря угощал вином.

      – Как будто тот не квасил уже в тринадцать лет, – сказал Эдик.

      Роза сделала предостерегающий жест. «Жаль, Мишки нет, – думал Плющ, – этот бы сейчас барабанил по столу и говорил: есть такая песня, и нес бы какую-нибудь веселую ахинею».

      Слабый человек, Мишка пьяный гонял жену, а трезвый – боялся. Родственников избегал, как неприятных разговоров, обещал приходить только на похороны.

      Пришла Мая с Юрием Андреевичем, молчаливым человеком с недовольным лицом. Казалось, возгласы, смех, питие и разговоры считал он делом неуместным, кощунственным даже. Непьющий Плющ при нем чувствовал себя легкомысленным алкоголиком.

      Пил, однако, Юрий Андреевич большими рюмками, отворачиваясь, чтоб не чокаться. Он был парторгом станкостроительного завода. Только Роза не комплексовала при нем и называла его ласково коммунякой.

      После четырех рюмок Юрий Андреевич неожиданно заговорил, ни к кому не обращаясь:

      – Карлик, слышь, очень несерьезный, у меня, как говорится, работал художником…

      Опаздывал все время… Слышь, стыдно. Опять же эта поэзия… Не надо было…

      – Юра, положить тебе горячее? – спросила Мая.

      Юрий Андреевич кивнул и замкнулся.

      Эдик зорко следил, чтобы рюмки его и Игоря были полными, и на вопрос Маи, не хватит ли ему, отвечал, что он не дефективный, и если его будут пасти, напьется зафантаж. Ольга Михайловна тихо ушла к себе.

      Измаил читал стихи. «Что за манера, – думала Роза, – читать в застолье. Тебе приспичило, так собери народ специально и читай на здоровье. Обязательно надо праздник испортить».

      Измаил читал сердито, бодаясь и размахивая в такт сжатым кулаком, как будто матерясь.

      «Под сенью мглы и молний,

      И трепета ракит,

      Гремящий и безмолвный,

      Наш полк идет и спит.

      Железную усталость,

      Свинцовый этот сон,

      К тому ж снарядов малость

      Мы на себе несем…»

      – Знаешь,