Поздно. Темно. Далеко. Гарри Гордон

сказал Кока и задумался. Затем он стал шарить по карманам и медленно длинными прокуренными пальцами перебирать мелочь на ладони, сдувая табачные крошки.

      – Я добавлю, если что, – понял Плющ.

      – А тебя не смутит, что я один?

      – Ой, Кока, мне приходится так смущаться каждый Божий день. Тут рядом, коло собачьего садика, есть «Бецман».

      «Бецман» или «Билэ мицнэ», стоило рубль двенадцать.

      – Понимаешь, – извиняясь сказал Кока, только на билет и осталось. И так братец дает каждый день то рубль, то трешку.

      В подвале было сыро и сумрачно. Да и в природе, серой и так, приближались законные сумерки.

      – Вот я не антисемит, – вспомнил Плющ, – а как увижу Дюльфика, так хочется. КГБ он, падла, боится.

      – Зажрался просто, – сказал Кока.

      – Нет, ты понимаешь, все эти подпольщики, замученные тяжелой неволей, просто недокушали. Дали ему кецык пирожка. А он, падла, еще хочет. А кто им чего должен? Они дошли до того, что не понимают, что жизнь прекрасна! Ну, скажи, – горячился Плющ, садясь на корточки рядом с Кокой, – когда государство хорошо относилось к художникам?

      Кока поджигал спичкой пластмассовую пробку.

      – Разве что при Перикле…

      – При Перикле, падла, Дюльфик был бы рабом! Да он и так похож на скопасовкого раба-точильщика.

      – А он, бедный, думает – на Шагала, – рассмеялся Кока.

      – Нет, – не унимался Плющ, – если ты профессионал, делай, что можешь, и у тебя будет возможность делать, что хочешь. Карла-марла ему мешает жить! Я думаю, Ван-Гог обрадовался бы, если бы ему заказали Лукича на фоне Петропавловской крепости. Только он бы не справился.

      – Он бы ему ухо отрезал, – догадался, смеясь, Кока.

      – Ничего, кепочку бы натянули, – уточнил Плющ.

      – Слушай, – помолчав, сказал Кока, – что, в самом деле, мы не найдем здесь, на Банковской, доску для пола? Или фанеру какую-нибудь отдерем…

      – Мысль, – одобрил Плющ, – давай, на всякий случай, темноты дождемся.

      Они сидели на корточках напротив окна, прислонившись к стене, перед ними на табуретке стояла бутылка белого крепкого. Темнело, дождь то ли лил, то ли перестал, струйка по раме все текла. К окну подошел кошачьего цвета голубь, заглянул, наклонив голову, в комнату, ничего хорошего не увидел, или не разглядел, повернулся хвостом и медленно ушел.

      – Ты про Люду Лебедь знаешь? – спросил Плющ.

      – Да, и тридцати не было. Ей то за что? Не пила, не сплетничала. Работать стала по-человечески…

      – А как случилось с Вовкой Гуслиным? – спросил Кока.

      – Ну, Гуслин не просто спился, а еще и скурвился. Он думал, что бабки – это ему все. Нахватал авансов по колхозам, и давай. И повесился он как-то неприлично. Сплошные понты. Напугать жену хотел. Рассчитал время, когда она придет, с петлей стоял. Дверь стукнула, он и спрыгнул. А это соседка в коридоре. Жена где-то задержалась. Наверное, Аннушка масло пролила.

      Кока усмехнулся, вспомнив, как пять лет назад Плющик поражал своей эрудицией знаменитых одесских кавэнщиков. И Пастернака им цитировал, и, падла, Гоголя.

      Время