Пацаны, не стреляйте друг в друга. Владимир Колычев

судить. Не знаю, где прорубь была... Знаю только, что озеро у них под боком...

      – Да, озеро у них рядом. Возле своего дома он в прорубь и сиганул... Алла Сергеевна говорила, что он в последнее время был сам не свой, говорила, что в депрессию впал...

      – Язык у нее без костей, сказать она все, что угодно, может...

      – Ну, если уж на то пошло, то можно сына его в убийстве обвинить.

      – Я слышал, сын в Сорбонне учится.

      – Учился. Сейчас у него что-то вроде академического отпуска. В Москве он сейчас...

      – Алиби у него есть?

      – Не выясняли. Ясно же, что самоубийство.

      Марк Илларионович внимательно посмотрел на Тараскина. Или делает вид, что ему все ясно, или действительно убежден в том. Скорее первое... Парень молодой, а Максютова даром что стервозная. Натура у нее чувственная, умеет она любить горячо, если это ей выгодно...

      – Ну, ясно так ясно. На нет и суда нет...

      Панфилов не был заинтересован в том, чтобы выгораживать богатую вдову. Просто ему совсем не хотелось вникать в дело, по которому никто не требовал у него отчета. Так, ради интереса поговорил о нем, пора и честь знать.

      Он уже думал, что разговор закончен. Но Тараскин подбросил в погасшую было топку заминированное поленце.

      – А на Аллу Сергеевну вы, товарищ капитан, напрасно наехали, – предостерегающе нахмурил он брови.

      – Это уже интересно, – вскинулся Панфилов. – А если натура у меня такая, ненавижу, когда мне хамят?

      – Чем она вам нахамила? Вы сами набросились на нее. За то, что не вас, а нас она вызвала на происшествие...

      – Ну, погорячился немного...

      – Она мне сразу позвонила, я как раз дежурил... О вас не подумала.

      – Вас она знала лично, товарищ лейтенант?

      – Да. А что тут такого? Я же работал с ней, по делу мужа...

      – Ничего такого. Баба она красивая, не вопрос...

      – Может, вас это и заело?

      – Я не понял, мы что, выяснять сейчас будем, что да как?

      – Скорее всего, будем. Но не сейчас. Назначат служебное расследование, возможно, мне придется его вести...

      – Рапорт напишете? Или она сама будет жаловаться?

      – Плохо вы меня знаете, если думаете, что я своего могу сдать... Сама будет жаловаться. Ну, а я все видел и слышал... Напрасно вы ее сукой назвали.

      – А как она меня назвала?

      – Плебей, кажется.

      – По-вашему, я должен был стерпеть?

      – Если по-моему, то да.

      – Я не плебей, лейтенант.

      – Но и не патриций... Патриции в милиции не работают...

      – Плебей – это прежде всего оскорбление.

      – Не спорю.

      – Тогда какой разговор?

      – И все-таки вы напрасно дали волю своим чувствам...

      – Может быть. Но не вам меня учить, товарищ лейтенант.

      – Да, конечно... Поеду я.

      Тараскин улыбнулся так, будто движением губ разгонял темные тучи над головой Панфилова. И руку на прощание он подал с таким видом, как будто недоразумение исчерпано. Но это была всего лишь видимость. И грозовая туча будет, и гром грянет. Но Марк Илларионович ничего не боялся.

      Гром грянул в тот же вечер. В самом буквальном смысле. Темные тучи, громыхание и блеск