Гигиена убийцы. Ртуть (сборник). Амели Нотомб

но не в питании точно. Эльзенвиверплац, – толстяк выговаривал эту фамилию со смаком, – считает, что виной тому некий генетический сбой, запрограммированный в организме еще до рождения. Так что я был прав, не ограничивая себя в еде.

      – Стало быть, вы от рождения были обречены?

      – Вот именно, как настоящий трагический герой. И пусть мне не говорят после этого, что человек – хозяин своей судьбы.

      – Вы, однако, получили изрядную отсрочку – восемьдесят три года.

      – Отсрочку – это верно сказано.

      – Не станете же вы отрицать, что все эти восемьдесят три года вы были хозяином своей судьбы? Вы могли бы, например, не писать…

      – Вы, часом, не хотите ли сказать, что я зря писал?

      – Что вы, я не это имел в виду.

      – А-а-а. Жаль, а то я было зауважал вас.

      – Но вы ведь не жалеете, что писали?

      – Жалею? Я не способен ни о чем жалеть. Хотите конфетку?

      – Нет, спасибо.

      Писатель сунул в рот карамельку и с хрустом разгрыз.

      – Господин Тах, вы боитесь смерти?

      – Нисколько. Не думаю, чтобы смерть что-то сильно изменила. Чего я боюсь, так это боли. Но на этот случай я раздобыл достаточно морфия и научился сам себе делать уколы. Так что бояться мне нечего.

      – Вы верите в жизнь после смерти?

      – Нет.

      – Значит, вы считаете, что после смерти ничего нет?

      – До – тоже.

      – Какой ужасный ответ.

      – Это не ответ.

      – Я понимаю.

      – Рад за вас.

      – То есть я хотел сказать, что… – Журналист ломал голову, что же он хотел сказать, притворяясь, будто подбирает слова. – Что писатель – это тот, кто задает вопросы, а не отвечает на них.

      Гробовое молчание.

      – То есть я не совсем так выразился…

      – Правда? Жаль. А я было подумал, как хорошо сказано.

      – Не возражаете, если мы поговорим теперь о вашем творчестве?

      – Вам так этого хочется? Ну давайте.

      – Вы не любите о нем говорить, верно?

      – От вас ничего не утаишь.

      – Такая скромность присуща всем великим писателям, когда речь заходит об их произведениях.

      – Скромность? Полноте, это вы, наверно, не обо мне.

      – Вам, кажется, доставляет удовольствие чернить себя. Почему вы не хотите признать, что скромны?

      – Потому что это не так.

      – Почему же тогда вам неприятен разговор о ваших романах?

      – Потому что говорить о романе вообще бессмысленно.

      – Но ведь до чего увлекательно слушать, как писатель рассуждает о своем творении, узнавать, как, ради чего и вопреки чему он пишет.

      – Если писатель ухитряется говорить увлекательно на эту тему – одно из двух: или он повторяет вслух то, что написал в книге, тогда это просто попугай; или растолковывает интересные вещи, которых в книге не сказал, тогда эта книга гроша ломаного не стоит, потому что она не самодостаточна.

      – Однако многим великим писателям удавалось, говоря о своих книгах, благополучно миновать оба этих рифа.

      – Вы сами себе противоречите: две минуты