Гигиена убийцы. Ртуть (сборник). Амели Нотомб

напрямик, о чем думает и что ощущает великий писатель, знающий, что дни его сочтены?

      Пауза. Вздох.

      – Не знаю, милейший.

      – Не знаете?

      – Если бы я знал, о чем думаю, наверно, не стал бы писателем.

      – Вы хотите сказать, что для того и пишете, чтобы узнать, о чем вы думаете?

      – Возможно. Мне трудно что-либо утверждать, я так давно ничего не писал…

      – Как это? Ведь ваш последний роман вышел меньше двух лет назад…

      – Из загашников, милостивый государь, из загашников. У меня в ящиках письменного стола такие залежи, что еще лет десять после моей смерти можно будет издавать по роману в год.

      – Потрясающе! Когда же вы бросили писать?

      – В пятьдесят девять лет.

      – Значит, все ваши романы, вышедшие в последние двадцать четыре года, были из загашников?

      – С арифметикой у вас все в порядке.

      – А в каком возрасте вы начали писать?

      – Трудно сказать: я начинал и бросал не один раз. В первый раз – в шесть лет, тогда я писал трагедии.

      – Трагедии… в шесть лет?

      – Да, в стихах. Молодость, глупость. В семь лет я бросил. В девять случился рецидив, вылившийся в несколько элегий, тоже в стихах. Прозу я тогда презирал.

      – Удивительно слышать такое от одного из величайших прозаиков нашей эпохи.

      – В одиннадцать лет я снова бросил и не написал больше ни строчки до восемнадцати.

      Журналист записал в блокноте: «Т. ничего не имеет против комплиментов».

      – А в восемнадцать?

      – В восемнадцать вернулся к этому занятию. Поначалу я писал мало, затем все больше и больше. К двадцати трем годам я нашел оптимальный ритм, в котором и работал далее тридцать шесть лет.

      – Что вы подразумеваете под «оптимальным ритмом»?

      – Это стало моим единственным занятием. С перерывами на еду, курение и сон я только писал, и ничего больше.

      – Неужели вы не выходили из дому?

      – Только по крайней необходимости.

      – Никто, в сущности, до сих пор не знает, что вы делали во время войны.

      – Я тоже.

      – И вы хотите, чтобы я вам поверил?

      – Это правда. С двадцати трех лет и до пятидесяти девяти все мои дни были похожи один на другой. Эти тридцать шесть лет запомнились мне как один длинный день, время для меня практически остановилось: я вставал и садился писать, закончив писать, ложился.

      – Но все-таки вы вместе со всей страной пережили войну. Как, например, вы тогда доставали еду?

      Журналист знал, что это жизненно важная для толстяка тема.

      – Да, припоминаю, что я скверно питался в те годы.

      – Вот видите!

      – Я не очень от этого страдал. В ту пору я был прожорлив, но еще не стал гурманом. А запасы сигар у меня были огромные.

      – Когда же вы стали гурманом?

      – Когда бросил писать. До этого мне было некогда.

      – А почему вы бросили писать?

      – В день, когда мне исполнилось пятьдесят девять, я понял: все.

      – Как вы это поняли?

      – Не знаю. Что-то произошло