Путешествие. Владимир Алексеевич Лебедев

перехожу от гравюры к гравюре… Надо поторапливаться. Надо еще пробежаться по улицам… Оглядываю еще раз зал и перехожу в галерею. Тут гравюры другого автора, верно, современника Дюрера. Надо уходить. Задерживаюсь у кассы. Здесь развешаны прекрасные репродукции старых мастеров. Девчонки с голыми коленками рассматривают громадный альбом. На меня в упор смотрит своими черными зрачками белокурый полный малыш. Это рубенсовский портрет сына мне всегда нравился. Смотрю цену: 38 шиллингов. Дорого. Для меня. конечно! Видя мою заинтересованность, кассир спрашивает:

      – Was wollen Sie?47

      – Ich mag dieses Porträt sehr. Aber jetzt habe ich zu wenig Geld. Ich werde das nächste Mal zu dir kommen. Auf Wiedersehen.48

      – Auf Wiedersehen!49

      Девчонки с бантиками на косичках смотрят на меня исподлобья и хихикают. Может, мне действительно, удастся забежать сюда? У выхода я встречаю прекрасную иностранку, ту, что указала мне дорогу сюда. Я благодарно улыбаюсь, стараясь не обнажить дыры между зубами. Хорошо, что она не слыхала о моей бедности.

      Перед обедом мы все расползлись по своим номерам. Кто переодеться. Кто умыться, кто попросту отдохнуть. Когда я вошел в номер, Иван Алексеевич сидел у раскрытого чемодана, лежащего на кровати. Рядом было разложено какое-то барахло.

      – На, тяпни! – протянул он мне белую от фляги крышку, наполненную золотисто-коричневой прозрачной жидкостью. Я поднес ее к носу: коньяк. Фляга, как и крышка, была из какого-то синтетического материала, черт его знает какого! Это же посуда не для питьевых продуктов, вспомнилась табличка из хозяйственного магазина.

      – Вроде бы… пить… так рано… днем… нехорошо, – с паузами говорю я: в них моя нерешительность и маскировка желания все-таки выпить.

      – Ничего! Давай,

      Я опрокидываю крышку в рот, и тут же получаю бутерброд с черной икрой (сливочное масло совсем растаяло.) – Закуси! Со мной, брат, не пропадешь! Я всем запасся: коньячок, икорочка…

      Теплота, приятно обожгла, разлилась по горлу и продолжает опускаться в низ. Одновременно снова поднимаясь из глубины к голове. Вот она влажно обволакивает вместилище моих мыслей, и они (мои мысли) выходя наружу, сквозь оболочку, как пятна от прикосновения кисти к влажной бумаге, расплываются, принимают неопределенные, причудливые формы. У нас в институте этот прием в акварели назывался «писать по мокрому». Такие акварели мне особенно нравились: этот расплыв давал простор фантазии, все мелочное, конкретное исчезало… Что-то в этом роде происходит у меня в голове: создается обобщенно-чудесное настроение. (Всплывает в таких случаях Хлестаков с его «легкостью в мыслях необыкновенною»). Но исчезающие остатки определенности панически кричат: " Ты не у себя дома! Ты не у себя дома!»

      Спускаемся в обеденный зал. За первым столом слева, у окна сидят наш молодой гид и шофер автобуса. Жажда ли новых ощущений или тяга к немецкому языку, и стремление извлечь пользу в его совершенствовании даже из обеда влекут меня к этому столу. Или же это инстинктивное стремление

47

Что Вы хотите?

48

Этот портрет мне нравится очень. Но сейчас у меня слишком мало денег. Я приду к Вам в следующий раз. До свидания.

49

До свидания!