Нестор Махно. Виктор Ахинько

свара. Он окунулся в нее с радостью и тревогой, приветствовал Центральную Раду, помогал ей. А эти примитивные бандиты, друзья Махно, – считал агроном, – и хитромудрые сионисты лишь путаются под нашими ногами. В пылу и ярости не хотелось и некогда было допускать, что у них есть своя, тоже выстраданная правда, и Дмитренко не признавал ее.

      – Вы о себе, о себе побеспокойтесь, – посоветовал он угрюмо. – Девятьсот пятый год не забыли?

      – Под стол пешком ходил, – по-прежнему беспечно отвечал Леймонский, притопывая. Собеседника это взбесило.

      – Погромы грядут. Тогда мы вас еле отстояли. А привалили из Александровска, у-ух, живодеры: Щикотихин, Минаев. Отборное зверье! – агроном говорил о них, как об элитном зерне. Хотелось сбить спесь с этого вертуна. – Но в тот час и повода нападать на вас не было. Подумаешь, захватили лавочки да мельницы. Теперь, хлопец, совсем другой коленкор. Из вашей паршивой роты целую еврейскую дивизию раздуют! Красного петушка позовут!

      На белой шее Леймонского жалко, вверх-вниз задвигался кадык.

      – Не надо пугать. Мы не из тех, – выдавил он с трудом.

      – А чув, шо вчера было в Марфополе?

      – Не-ет.

      – Махно перестрелял варту и этих вот, мадьяр. Целый отряд выкосил.

      – Глупости. Миф! Куда ему?

      По тротуару мимо садика шла удивительно стройненькая девушка. Рыжие волосы ее были аккуратно сколоты на затылке и прямо просились в гости к клену. Она приветливо взглянула на Леймонского. Он церемонно поклонился.

      – Кто эта губернская краля?

      – А-а, знакомая. Тина.

      – Хрен с ней, – продолжал Дмитренко. – Я б тоже не поверил, что он выкосил вояк, да племяш утром прибегал оттуда…

      Агроном чувствовал, что про все остальное говорить нельзя, опасно. И так уже сболтнул лишнее. Но не мог остановиться. Николай Клешня был не просто родственник – редкостный землероб. Пшеницу выращивал не какую-нибудь. Арнаутку! Даже немцы-колонисты (на что уж мастера!) и те завидовали.

      – Племяш поведал, что наша помощь опоздала, и Махно ушел. А они перепороли баб да дедов. Хозяина застрелили.

      –. Какого? – офицер все смотрел вслед девушке.

      – Того, где ночевал Нестор. Золотого сеяльщика!

      – И правильно! – Леймонский рубанул ребром ладони по стволу липы. – Пусть не пригревают гада. Пусть дрожат.

      – Контрибуцию наложили на село: шестьдесят тысяч рублей! Мыслимо ли? Совсем сдурели!

      – Австрийцы – суровые ребята, – сказал бывший командир взвода.

      – Да как же требовать невозможного?

      – А что солдат угробили – не в счет? – уколол Леймонский.

      – Ох, не знаешь ты наш народ. Это все равно, что спичку бросить в стог сена. У них там в Берлине, Вене, в вашей синагоге чтут силу и закон. А тут до-олго терпят, но, если раздразнишь, кровью умоются, а глотки врагам порвут. Да что с тобой толковать? Ты девку пасешь! – Дмитренко плюнул с досады и пошел. Потом почесал затылок, остановился и добавил: – Вспомнишь мое слово.