Нет худа без добра. Мэтью Квик

выполнить его, если ты возьмешься за это.

      Прикончив еще полстакана виски, он спросил:

      – Так что это за план, Бартоломью?

      Я молча смотрел на него.

      – Значит, ты не знаешь? – Наклонив голову набок, он прищурившись смотрел на меня из косматого белого круга, образованного его бородой и волосами на голове. – Бог ничего не говорил тебе в последнее время?

      – Не имею представления.

      – Совсем никакого? Нет даже подозрения? Ни намека, ни ощущения? Абсолютно ничего?

      Я обескураженно помотал головой.

      – Ты не слышал никакого зова?

      – Увы, нет, – ответил я, поскольку не слышал ничего, что хотя бы отдаленно напоминало зов.

      – Тогда нам, наверное, придется подождать. А я буду молиться. Пусть Бог больше не разговаривает со мной, но, может быть, еще слушает.

      – Простите меня, отец, но вы всерьез все это говорите или шутите?

      – Какие могут быть шутки?

      – И вы вправду оставляете Католическую церковь?

      – Не оставляю, а оставил. Я официально сложил с себя сан.

      – А я могу по-прежнему исповедоваться вам?

      – Строго говоря, как католик – нет, но как человек человеку – вполне.

      Я не знал, что еще сказать, и глотнул виски.

      Горло обожгло.

      Выпив полбутылки, отец Макнами отключился на кушетке. Я сидел в кресле и разглядывал его. У него были толстые руки и большой живот, но весь он был плотным, а не рыхлым, как многие тучные люди. Он был похож на картофелину с головой, руками и ногами. А из-за бороды также на Санта-Клауса. Кожа его была рябой и загрубевшей, словно жизнь обходилась с ним бесцеремонно и он тяжко трудился на бескрайней человеческой ниве, взращивая души.

      Кожа как кожура картофелины.

      Огромной картофелины.

      «Ирландец, – называла его мама, – отец-ирландец».

      Я укрыл отца Макнами одеялом, и он начал громко храпеть.

      Поднявшись к себе, я записал все, что смог вспомнить, в блокнот. Я все думал, действительно ли отец Макнами полагает, что у Бога есть какой-то план в отношении меня теперь, когда я остался без мамы, или же это просто пьяная болтовня. Почти всю ночь я просидел так, думая и гадая.

      Когда я спустился утром, отец Макнами молился на коленях в гостиной. Я не хотел ему мешать и приготовил яичницу с маслом и острым соусом, а также поджарил несколько кусочков свиных обрезков, вывалянных в кукурузной муке, которые очень помогают при похмелье. Я знал, что отец Макнами всегда ест эти свиные обрезки, после того как пьет накануне, – он провел немало ночей на нашей кушетке. Мама обычно готовила их ему.

      – Доброе утро, Бартоломью, – приветствовал он меня, присаживаясь к кухонному столу. – Ты, вообще-то, не обязан готовить для меня, но тем более спасибо.

      Я подал завтрак.

      Мы пили кофе.

      Зимние птицы пели нам.

      – Хорошие яйца, – сказал он.

      Я кивнул.

      Мне хотелось спросить его о Божьем плане, но я почему-то не решился сделать это.

      – Что ты делаешь целыми днями, Бартоломью?

      – Ну,