Неупиваемая Чаша (сборник). Иван Шмелев

нет… Один в такой торжественный праздник.

      А бывало, так торжественно у нас в этот день. Луша раным-рано подымается, бьет пироги… Гусем пахнет, поросенок с кашей и суп из потрохов. Очень Колюшка суп любил из потрохов… И у меня чистая крахмальная рубашка всегда на спинке стула была приготовлена и сюртук на вешалочке, чтобы мне к обедне одеться. И всегда всем подарки я раздавал. Сперва Луше моей хлопотунье… Ей я духов хороших подносил флакон – одеколону и на платье. И Наташе на театр там, и Колюшке тоже… Бывало, пойдешь их будить, выдернешь думочку – и их по этому месту… Пообедаем честь честью, как люди…

      И вот то Рождество я встретил в такой ужасной обстановке…

      Смотрю в окно на мороз, и томит в душе… И колокол гудит праздничный… И вот вижу я на окне-то, у стекол-то мерзлых, цветы из бутылки… А это ветка, которую Черепахин-то посадил, вся в цвету, сплошь. Черемуховый цвет, белый… И пахнет даже, как весной… Так как-то необыкновенно мне стало. Как подарок необыкновенный к празднику…

      Посмотрел я на Черепахина, а он лежит на спине и смотрит в потолок.

      – Вот, – говорю, – ваша ветка-то… распустилась!

      И поднес к нему. Поглядел он, вытянул руку и погладил их, цветы-то… Очень осторожно. И такое у него лицо стало, в улыбке… Однако ничего не сказал.

      А это в старину, бывало, делали. Черемуху или вишню ломают в Катеринин день и сажают в бутылку, у кого Катерина в доме. Для задуманного желания. И она на первый день Рождества должна поспеть. Так мне хозяйка объяснила.

      И так она у нас и стояла, дня три все осыпалась…

      И работы не было у меня все четыре дня. Лежал и лежал все на постели. Куда идти и зачем? Все у меня разбилось в жизни. И только один Черепахин при мне был и все ходил и шарил по углам. А это он, должно быть, все трубу свою отыскивал.

      И вот когда я был в таком удручении и проклял всю свою судьбу и все, проклял в молчании и в тишине, в холодную стену смотремши, проклял свою жизнь без просвета, тогда открылось мне как сияние в жизни. И пришло это сияние через муку и скорбь…

      Пятый день Рождества пришел, и собирался я уж к вечерку пойти на дело, приходит хозяйка и говорит:

      – Спрашивают вас тут… в прихожей…

      А это повар знакомый должен был зайти по делу.

      Вышел я в прихожую и не вижу, кто… Слышу голос незнакомый и не мужской, тоненький:

      – Вы Скороходов?

      А темно уж было и не видать в прихожей. Сказал я, что самый и есть Скороходов, и позвал в комнату. Вижу – женская фигура, а разобрать не могу, кто.

      А она и говорит:

      – Это я… Мы у вас жили… Я вам письмо от Коли…

      Лампочку я засвечал, чуть не уронил. Так все и забилось во мне. А это она, жиличка наша, Раиса Сергеевна, беленькая-то… В жакеточке и башлычке… Увидела Черепахина и назад… А я ей показал на голову. И подает записку.

      – Ничего, ничего… не пугайтесь…

      Не могу прочитать… Увидала она, что я не могу, сама мне прочитала. И все меня за руку держала.

      – Не плачьте… не надо плакать…

      Теперь все прошло, и все я знаю… А тогда камнем все навалилось