Остров осени. Аркадий Драгомощенко

она, – напоминает

      старую стену, в трещинах которой скопилось

      изрядное количество пыли,

      изнемогшие древесные семена,

      попавшие сюда в конце лета, когда всем стало

      ясно, что осени не миновать…

      Посмотри, она и впрямь полна какого-то сора,

      пыльцы, песка, который сияет, будто

      поблизости должна быть вода.

      – Подумай о моей руке, – сказала она.

      – Посмотри и подумай…

      Не знаю зачем, но так нужно.

      – Это любовь, – сказал я. – Это только любовь.

      Но, замечая нас, она все равно слишком печальна,

      Ей не под силу нас отыскать.

      До рези в глазах всматривается она в наши лица,

      Тысячи петухов, тысячи белоснежных коров

      бьются в пыли, и кровь их напрасно чернеет –

      Нас не найти.

      Сродни легконогой звезде…

      Она уходит в края безумных ветряных мельниц,

      стрекочущих дальних костров,

      И смерть утешает ее в холодных садах

      наших прежних рождений.

Прощание

      Так в помыслах своих забыв сестру

      И золотую голову во мшистых лапах мяты,

      Срываю яблоко я на лету –

      как будто яблоко известие от брата.

      В полуслучайном счастье пьяных дней,

      Когда нам ржавчина так сладко гложет

      кости,

      В рогоже вымысла лицо судьбы видней,

      В силках воды, троясь, трепещут трости

      узлами сросшихся, давнишних флейт…

      (какой же флот диковинно разросся,

      минуя парусами нашу мель?)

      На потном кафеле следы тех чудных дней

      Туманным отпечатком замерзают –

      Чуть угасая – яблоком в соку

      и равновесьем братства.

      В вокзальном грохоте лазурных изразцов

      Нам, видит Бог, является все чаще –

      Руками говорящий хор людей да в голубых

      снегах горячие запястья.

      Но он поет руками, хор людей – поводыри

      одни, и нет средь них слепого,

      Кто б горные пустоты мятежей

      Воспел опять косноязычным словом.

      В кристаллах патины нам видится ясней

      Перерожденье крепости в несвязный клекот,

      Окалины цветущий сквознячок на золотых

      устах классических решеток.

      И яблоко срывая на лету – весть от давно

      уснувших братьев, –

      Я вижу чад надменных с решетом,

      С окаменевшим городом в сетчатке.

      …Иногда мне это снится: прямая выбитая дорога, обсаженная гигантскими дуплистыми липами, клубы пыли, плывущие над головой, – я сижу в автобусе. Духота невыносима. Пыль сизой коркой запеклась в уголках рта, а тени деревьев теребят, теребят лицо.

      Столетние дуплистые липы поблекли от солнца, за их корявыми стволами стелется и все не отстает поле подсолнухов. И там, в поле, я знаю, лежит такая тишина, что от одной мысли о ней губы сводит горечью. И неожиданно приходит на ум дикое для этих мест имя – Фрейд. Зигмунд Фрейд. Кто это?

      Я придумываю, что вот этот Фрейд бредет навстречу по обочине в порыжевшем от солнца сюртуке, в мятой