Остров осени. Аркадий Драгомощенко

помраченной и мокрой медью вспарывать

      брюхо

      от самой глотки, где храп морозен,

      до паха в клещах впившихся.

      Запах крови. Он рос из хруста

      раздираемых ребер, греха не ведал, с пасленом

      мешаясь,

      с духом чобра. А сухость ела горло после долгого бега,

      и сухожилия ныли под плектром боли.

      И тише рокот пластался в плавниках отрогов.

      Пот катился по спинам тех, кто не так удачлив,

      вслед псам кто стлался, смыкаясь с гулом дубов,

      вскипающих идущей грозою.

      Гром заслышав, вырвать печень единым взмахом.

      Листвой, в горсть содранной, отереть грязь с бедер,

      колен, живота, сведенного судорогой

      снежной.

      Фтия, милая, помнишь? – дороги,

      ремень заскорузлый сандалии, мох

      в муравьиных низинах.

      Да что же помнить то, чем ты стал на глазах моих,

      разъедаемых дымом? Жижа.

      Хлопья сажи на жирных губах Гекаты.

      Тяжелы герои богам, коротка забава их с ними, и,

      представь, никакой прохлады. Медлит винное море.

      Не шлет ветра нам.

      Развоплощения жар искусно помножен на огонь

      древесный,

      хотя продолжает он дело, которое как неделю

      уж длится,

      вонь исторгая такую, что твой вожатый,

      должно быть,

      бабочку в кулаке сминая, другим кулаком

      зажимает нос.

      Да, надо бы раньше, не ждать погоды. Мух не ждать,

      трудолюбивейшей свиты: жрут терпеливо то,

      что осталось.

      Так, свиней избегнув, станешь добычей

      другого отродья.

      Словом, беги, словно тогда за псами по склону,

      другого рода.

      Ниже.

      Упрощенный настолько,

      что корень стопы твоей не изранит. Так незатейлив,

      что вечность сквозь тебя протекает, хлещет,

      будто в дыру,

      а ты и не тонешь, прозрачней жеста –

      факела пламя на солнце легче заметить

      нежели то, как рукою машешь, – неслышный,

      незримый.

      Кукла сражений странных, истекающих копотью.

      Метаморфоза, разомкнувшая усилие.

      Кремниевый зародыш звезды в корне дыма черной.

      …А теперь я работаю сторожем. Душа моя пребывает в веселье. Имею возможность подолгу смотреть, не отвлекаясь, на одно и то же. И вот я смотрю на осоку, растущую у самого порога. Сквозит в ней залив, а месяц тому она была настолько густой, что за десять шагов человека нельзя было увидеть. Видел, как меньше становилось комаров, как кипели мухи в солнечном омуте сентябрьского воздуха. Затем и их не стало.

      Шелестит осока, камыш. Трепещут на ветру слабые водянистые деревца.

      Иногда вдали, а с крыши видно далеко, кто-то появится. Радуешься, что к тебе. Досадно становится, если свернет человек в сторону. Но когда к тебе – снова творится непонятное: радовался, хотел, чтобы пришли, а отворачиваешься, смотришь – осока шумит, ветер; и не знаешь, что сказать гостю. Сушит ветер ваши глаза, и сидите вы, покуривая с гостем, на крыльце…

      «Тень черепахи»

Вес