Искупление. Элеонора Гильм

языком и беззлобно ругалась:

      – Пустобрехая, экие небылицы придумала! Никаша брат мой младший, крест вам, бабоньки.

      Кто верил, а кто нес дальше срамную весть о новых поселенцах за пределы деревеньки. Параскева доброжелательно кивала Аксинье при встрече, но впервые заговорили они в разгар прошлого лета, во время страды. Тот самый Никаша зашиб бок, свалившись с лошади. И Еннафа привела его, чуть не притащила на своих могучих плечах к знахарке.

      Скоро стали Прасковья и Аксинья если не подругами, то людьми близкими. Вместе пряли долгими вечерами, стирали на речке, делились секретами, вспоминали прошлое, обсуждали проказы и недуги детей. Прасковья рада была поговорить о десятилетке Лукаше – и скромница, и хозяюшка, и пригожа собой, скоро невеста, о ровне Нютки – Павке, озорном и непоседливом мальчишке.

      – Здравствуй, Прасковьюшка. Как сама ты? Как дети? – Софья не выказывала неприязни к гостье.

      – Лукерья убежала гадать, а Никашка с Павкой колядуют где-то. Пусть дети забавятся, пока пора молодая.

      – Твоя правда. Это у нас, поживших, все забавы – яство съесть да песню спеть.

      – Ты, Аксинья, себя к старухам не причисляй. Ты у нас в самом соку, – подмигнула Параскева.

      – Не поверишь, чувствую себя… как кобыла заезженная.

      – А сколько годочков тебе?

      – Четвертушки нет.

      – Ох, да я в твои годы козой скакала.

      – Отпрыгала свое козочка Аксинья, – влезла в разговор невестка.

      – А ты, Софка, старуха. Ворчливая скареда, – не смолчала Прасковья. – Вот соседка у меня такая была… Ворчала, ворчала, так и сморщилась. Ссохлась от злобы своей.

      Софья фыркнула, подхватила на руки сына и скрылась в светелке, где и проводила теперь большую часть своего времени.

      – Ушла, и слава богу.

      – Я к тебе не просто так пришла, по делу, подруженька.

      – Рассказывай. Заболел кто из твоих?

      – Да, угадала ты. Можем посекретничать?

      – Можем, в клеть пойдем. Холодно там, зато не услышит никто.

      Аксинья отворила дверь, ведущую в комнатушку. Отец расширил ее, пристроив с юга еще клетушку. Клеть вся была заставлена, завалена: сундуки с одеждой, утварь, связки лука и чеснока. Аксинья расчистила место на лавке.

      – Когда-то отец посадил меня под замок. Несколько дней здесь сидела, судьбу кляла.

      – Что ж сотворила ты?

      – С мужем будущим своим по лесам ходила, травы собирала.

      Параскева залилась громоподобным смехом.

      – Ой, шалунья ты, Аксиньюшка, – просмеялась. – Дело молодое, все такими были… Вот и братец мой… учудил.

      – Рассказывай уже.

      – Как сказать-то…

      – Да не узнаю тебя, что мнешься-то? Я все пойму.

      – Никашка уж вторую седмицу смурной ходит. Как будто умер кто у парня. А мне не говорит ничего.

      – И?..

      – И чешется, как шелудивый пес. Ну я думаю, вошки грызут. Дело обычное.

      – Оказалось, нет?

      – Прижала к стенке детинушку. Все рассказал.

      Параскева,