Тёмное трио. Яна Демидович

Взмахнул пальцами, лаская флейту.

      Чистый, свободный, прогоняющий все печали звук.

      Вдаль унесло хулиганов, разметало ранящие слова. Исчез бедный Данька в йодистых пятнах, тесная комнатушка и адская смесь запахов с кухни. Остался зал, аплодисменты.

      И она, Рита. Прекрасная и тонкая, как флейта, красивая, точно куколка, с голосом – колокольчиком из хрусталя.

      Матвей играл музыку: легко, вдохновенно. Будто сам был соткан из звука. В такие моменты казалось, что ноги вот-вот оторвутся от земли, и он птицей взлетит к весеннему, цвета гжели, небу. Взлетит и…

      – Ох, сы́на…

      Звук оборвался и дрогнул. Матвей повернул шею.

      Мама. Мама на пороге! Уже пришла с фабрики.

      – Здравствуй, мам!

      Матвей кинулся к матери, обнял её – тёплую, пахнущую кожей и клеем. Сколько же обуви сделали сегодня эти добрые, в трудовых мозолях, руки?

      – Не обедал наверняка, сразу за дудку. Мотя, Мотя…

      – Да сытый я, сытый! Тёть Фира угостила! Я Даньку привёл и…

      Матвей осёкся, и мама помрачнела.

      – Что? Опять били?

      Матвей кивнул.

      – Да. Только другие.

      – Это никогда не закончится… – вздохнула мама.

      Матвей кивнул, соглашаясь с ней. Опять вспомнил про всё: про папу, про своё свидетельство о рождении, где в графе отцовства был прочерк. Про национальность: «Русский».

      И внешность, кричащую: «Еврей».

      На вопросы об отце мама обычно отмалчивалась. Изредка, скупо говорила о нём. Но хотя бы улыбалась при этом: тепло так… и очень грустно.

      «Значит, не насильник какой. Нормальный», – слушая, успокаивался Матвей.

      Родители не состояли в официальном браке. Но любили друг друга пылко, по-настоящему, – так он всегда думал. Родился Матвей накануне войны, в другом городе. А уж когда завертелась страшная карусель… Папа добровольцем на войну пошёл, да там и сгинул: ни весточки, ни косточки.

      Но Матвей видел. По глазам понимал, что мама ещё ждёт его. Надеется, что вернётся.

      Великая война кончилась, но другие баталии – остались. И, кажется, навечно.

      Матвей с первого класса знал, что он – другой. Не раз и не два сталкивался с обидчиками: и в классе, и на улице, и в кинотеатре.  Как старше стал – научился давать сдачи. Тех, кто поменьше, защищал. С мелкими девчонками-мальчишками возился, за что носил кличку «Нянька».

      А жизнь хотел связать с музыкой. Готовился в училище поступать, после выпускного класса. Мечтал об оркестре, гастролях… И о собственных концертах, конечно, мечтал. О славе. Блеске.

      О том, чтобы маму из этой нищеты вырвать, облегчить её труд. Чтоб на вредной работе больше не урабатывалась, а жила себе вольготно в своей квартире, без жарких склок и очередей к туалету. С хрусталём и фарфором ленинградским, люстрой модной, с бахромой из стекляруса, и телевизором…

      Матвей мечтал о благах для мамы и себя. А ещё – о Рите.

      Стоило вспомнить о ней – и с улицы долетел знакомый смех. Матвей порозовел.

      –