Юность. Евгений Чириков

полюбоваться на моего голубя последние минуты.

      – Нельзя: у меня всё разбросано…

      Окно закрылось решеткой. Я постоял пред темным окном и, отойдя к перилам, погрозил горящим в темноте светлякам-огням города:

      – Проклятый!

      А он не боялся и всё ярче и гуще разбрасывал свои огни на высоких темных горах.

      – Вот и Симбирск! – произнес кто-то в темноте, с радостью в голосе.

      – Ну, а что же дальше? – сердито бросил я в темноту.

      – Ничего! Симбирск, говорю.

      – Вижу. Не слепой…

      – То-то и есть! Слезать мне.

      – А мне какое дело? Сделайте одолжение, я не задерживаю.

      – Уж, конечно, вас не спрошусь, а сам слезу… Губернатор какой!

      Невидимый пассажир пошел в одну сторону, я – в другую.

      – Зоя! Можно?..

      – Ннн… ну уж ладно, идите…

      – Давайте, я затяну ремни!

      Схватил чемодан, злобно уперся в него коленом и, натянув ремень изо всех сил, оборвал пряжку.

      – Эх, чёрт!.. пряжки! Ну, да обойдемся и без нее… Готово!

      – Кажется, всё…

      Зоя печально огляделась по сторонам, задумалась, потом посмотрела с жалобной улыбкой на меня. Вздохнула и повторила:

      – Теперь всё…

      И опустила голову… А я поднял голову, встряхнул волосами и взял ее руку.

      – Ну, скажи мне что-нибудь на прощанье!

      – У-уууу! – загудел свисток…

      Зоя торопливо перекрестилась.

      – Я жду…

      Девушка рванулась ко мне и вдруг, закрыв лицо руками, остановилась. Я привлек ее к себе и поцеловал в щеку.

      – Не забудешь?

      – Нет.

      – Уверена в этом?

      Она не ответила, только кивнула и сконфуженно взглянула мне в глаза…

      На палубе беготня, за окном – шум и перекрестный говор. Пристали.

      – Пора!

      – Пора.

      – Милая, голубок мой!.. Пора.

      – Надо матроса.

      – Свободен? Бери вещи!..

      – Ну, будь здоров, не грусти…

      – Нет, нет, я провожу тебя… Человек! Перенесите мои вещи в эту каюту: я хочу – здесь, в твоей…

      Гуськом спустились вниз по винтовой лестнице и с волною народа проплыли на пристань.

      – Барышня! Барышня! Я – здесь…

      – А, Семен! Приехал?

      – С утра жду. Давай-ка вещи-то, сам донесу…

      Семен отобрал у матроса вещи и поволок их на берег. Мы шли позади молча и не знали, о чем говорить… Загудел свисток парохода, я схватил обе руки девушки и стал их покрывать жадными, торопливыми поцелуями. Она приостановилась и, освободив руку, перекрестила меня:

      – Иди, милый!.. Всё равно уж…

      А в голосе – дрожь и близкие слезы…

      – Ууу-у-у!..

      – Прощай!

      – Не забывай!

      Расстались. Ушла и быстро исчезла в темноте… А я, вбежав на балкон парохода, долго вперялся в темноту ночи и жадно вслушивался: не звенят ли на горе колокольчики. Мешают: шумят, стучат, бранятся на пароходе и на пристани, дрожит и ворчит пароход, кто-то где-то плачет и кто-то смеется… И в третий раз загудел пароход, и гулким эхом отозвалась ему темнота: