Юность. Евгений Чириков

на свою тоску по Зое и на свое одиночество: тихо и жалобно подпеваю плачущей гитаре… импровизирую, обращаясь с упреками к Зое и к Богу… Все нет еще письма!.. Забыла… Ставлю перед собой портрет Зои, беру гитару, настраиваю ее на минор и, слабо трогая струны, грустным тенорком тяну:

      «Ты не могла понять меня, понять моей любви…»

      И мне так жалко делается себя, что слезы начинают медленно катиться по щекам.

      «Зачем, зачем ты не сказала, что…»

      Обрываю романс, облокачиваюсь обеими руками на стол и пристально, с укором, смотрю на портрет Зои…

      – Смеешься?.. Эх, ты!

      Однажды, вот именно в такой момент и в таком настроении, в тихую звездную полночь, я бренчал на гитаре и жалобно подпевал: «ты не могла понять меня, понять моей любви»; вдруг прозвучал иронический возглас под раскрытым окном:

      – Недурно!

      Словно оборвались струны гитары… Я смолк и прикрыл огонь лампы. К сожалению, ночь была лунная, и я еще явственнее увидал то, от чего хотел спрятаться: в раме окна, в освещенной лунным светом листве, стояла смуглая Калерия и насмешливо улыбалась.

      – Подслушиваете? Очень благородное занятие!

      – Подслушивают, когда люди – вдвоем. А вы – один… впрочем с гитарой!..

      – Ну, подглядываете. Это всё равно.

      – И опять неудачно: подглядывают молча, а я не молчу и не прячусь. Мне просто скучно, не спится… Я гуляла по саду и испугалась ежа или ящерицы… Увидала у вас огонь и вот… стою. Если помешала – скажите; уйду…

      – Собственно… нет. Я ничего не делал, чтобы жаловаться на…

      – Вы играли на гитаре. Поэтому я и не побоялась помешать вам.

      Калерия облокотилась на подоконник, вдвинулась всем корпусом в мою комнату, обвела ее взглядом.

      – По-студенчески… Моя качалка! А я думаю, куда она делась?..

      – Это – мама… Мне она не нужна. Возьмите и качайтесь!

      – Мерси! Качайтесь сами. Я успела уже в жизни покачаться… А вот чему можно позавидовать, так это вашему дивану. Так и тянет посидеть… с ногами… Можно?

      – Пожалуйста! – сказал я и торопливо поднял фитиль лампы.

      Зашаталась и заглянула сирень в окно, а Калерия исчезла. «Вот чёрт принес!» – подумал я со злостью и только было намеревался спрятать портрет Зои, как распахнулась дверь и появилась Калерия. Приподняв над головой ярко-пунцовый шолковый шарф она манерно раскланялась и подошла к столу:

      – Она?

      – Что – «она»?

      – Которой вы говорите «ты»?.. В цветах – это хорошо, а рамку надо поизящнее.

      Она склонилась над столом и стала разглядывать портрет; ее плечо касалось моего и, косясь вбок, я видел ее щеку и губы с черненькими усиками.

      – Миленькая… Хотя… ничего загадочного… «Ты будешь – верная супруга и добродетельная мать»… А впрочем, не по хорошему – мил, а по милу – хорош… Я лучше посижу на этом великолепном диване, а вы побрянчите на гитаре и спойте жестокий романс…

      – Ничего я не спою. Не так настроен.

      – Будет