«Люксембург» и другие русские истории. Максим Осипов

Евгений Львович.

      Потом патрон домой его повез, в Бутово. О, думаю, Бутово. Мы соседи, значит.

      – Никогда прежде не ездил с таким комфортом.

      И чего ты, думаю, расстраиваешься? Все когда-нибудь в первый раз.

      – Беседовали, представьте себе, – говорит, – о патриотизме.

      У Рафаэля сразу скучное лицо.

      – Но разговор получился славный, я кое-что себе уяснил. Знаете, когда имеешь дело только с людьми из своей среды… Многое как бы само собой разумеется…

      Да чего ты перед ним извиняешься? – думаю.

      Евгений Львович про женщину рассказывает про одну:

      – Представьте себе, муж расстрелян. Обе дочери умерли. В тюрьме рожает мертвого ребенка. И такой несгибаемый, непрошибаемый патриотизм. Что это, по-вашему?

      Рафаэль плечом дергает:

      – Страх. Не знаю. Коллективное помешательство.

      – Вот и наш с вами, как вы его назвали? – патрон – высказался в том же духе. А по мне – нет, не страх. Книгу Иова помните?

      Рафаэль кивает. Как они помнят! Все у них, главное, какое-то свое.

      – Перед Иовом ставится вопрос: «да» или «нет»? Говорит он миру, творению «да» или, как жена советует…

      – «Похули Бога и умри».

      – Вот-вот. Именно. А ведь Советский Союз для тех, кто тогда в нем жил, и представлял собою – весь мир. Так что…

      – Это натяжка, Евгений Львович. Многие помнили еще Европу.

      – Кто-то помнил. Как помнят детство. Но оно прошло. И осталось – вот то, что осталось. Советский Союз и был – настоящее, всё. Теперь у нас есть – заграница. А тогда: либо – «да», либо – «нет», «похули и умри».

      Рафаэль голову склонил набок:

      – Что-то есть в этом. Можно эссе написать.

      Евгений Львович уже не таким виноватым выглядит.

      – Какой у вас, Рафаэль, практический ум!

      – Был бы практический… – Рафаэль глазами обводит контору. – Десять лет на коробках. И какой же историей вы занимаетесь? Советской? ВКП(б)? Патрон ее в институте должен был проходить. Ему ведь – сколько? Лет сорок?

      – Нет, – улыбается Львович. Смотри-ка ты, улыбнулся! – Нам пришлось начать сильно издалека. Мы занимаемся, скажем так, священной историей. В начале сотворил Бог небо и землю.

      Чего он так голос-то снизил?

      – Да-а… – Рафаэль поводит головой влево-вправо, а в глазах – смешочек стоит. – А ведь это замечательно, разве нет? Дает, так сказать, шанс. Ведь ученик-то наш! С вами историей, от Ромула до наших дней, со мной – музыкой! И тут же – спорт, наверняка какой-нибудь нетривиальный, финансы… В которых мы с вами, я во всяком случае, ни уха ни рыла, но зато весьма, прямо скажем, нуждаемся! – Не поймешь Рафаэля, серьезно он или издевается? – Где финансы, там математика. Что-то он мне сегодня про хроматическую гамму втолковывал, про корень какой-то там степени… Широта, размах! Просто – человек эпохи Возрождения!

      Львович бормочет: да, мол, в некотором роде…

      – Знаете, – говорит вдруг, – что он после той, первой встречи нашей сказал? На прощание. «Наш разговор