Три товарища и другие романы. Эрих Мария Ремарк

смотрел на него. Только смотрел, не шевелясь, в это широкое, сытое мурло, пожирая его глазами. Я понимал, куда нужно бить, я был от ярости как стальная пружина. Но я не двигался. А только рассматривал эту харю, как в увеличительное стекло, – близко, отчетливо, крупным планом, каждый волосок щетины, каждую пору красной, обветренной кожи…

      Блеснула каска полицейского.

      – Что здесь происходит?

      Швейцар придал лицу угодливое выражение.

      – Ничего, господин вахмистр.

      Полицейский посмотрел на меня.

      – Ничего, – сказал я.

      Он переводил взгляд с меня на швейцара.

      – Ведь у вас кровь идет.

      – Ударился.

      Швейцар отступил на шаг. В его глазах играла усмешка. Он решил, что я просто побоялся донести на него.

      – Тогда проезжайте, – сказал полицейский.

      Я дал газ и поехал обратно на стоянку.

      – Ну и видок у тебя, – сказал Густав.

      – Пустяки, только нос, – ответил я и рассказал, как все было.

      – Пойдем-ка в трактир, – сказал Густав. – Недаром я был санитаром на фронте. Какое, однако, свинство бить человека, когда он сидит.

      Он отвел меня на кухню, потребовал льда и с полчаса возился со мной.

      – Ну вот, – заявил он наконец, – теперь не останется и следа. Ну а как черепок? Не беспокоит? Тогда не будем терять времени.

      Подошел Томми.

      – Это такой верзила из «Винеты»? Бузила известный. Куражится, потому что ни разу не проучили.

      – Ну, теперь он схлопочет, – сказал Густав.

      – Да, но только от меня, – сказал я.

      Густав недовольно взглянул на меня.

      – Пока ты вылезешь из машины…

      – А я кое-что придумал. Не получится – ты успеешь вмешаться.

      – Ладно.

      Я надел фуражку Густава, к тому же мы сели в его машину, чтобы усыпить внимание швейцара. Да и не разглядит он много в такой-то темноте.

      Мы подъехали. На улице не было ни души.

      Густав выскочил из машины, помахивая двадцатимарковой купюрой.

      – Проклятие, опять нет мелких денег! Швейцар, разменяете? Сколько нужно? Марку семьдесят? Отдайте же ему, а я сейчас.

      Он сделал вид, будто направился к кассе. Швейцар покашливая приблизился ко мне и протянул марку пятьдесят. Я продолжал держать вытянутую руку.

      – Катись! – буркнул он.

      – Гони монету, пес шелудивый! – рявкнул я.

      На секунду он остолбенел. Потом слегка облизнул губы и вкрадчиво произнес:

      – Пеняй на себя. Запомнишь надолго!

      Он размахнулся. Он наверняка нокаутировал бы меня, но я был начеку: отклонился, пригнувшись, и его кулак со свистом пришелся на острые грани стальной заводной ручки, которую я незаметно держал наготове в левой руке. Швейцар взвыл и отскочил, тряся в воздухе рукой. Он шипел от боли, как паровая машина, и стоял совершенно открыто.

      Я вылетел из машины.

      – Узнал, скотина? – выдохнул я и ударил его в живот.

      Он свалился.

      – Один… два… три… – стоя у кассы, начал считать Густав.

      При счете «пять» швейцар