Путь Тарбагана. Мария Лабыч

что ты дергаешься? Говорят тебе: не попала. Все хорошо… – Тома светло улыбнулась.

      – Все хорошо?

      – Ага!

      – А у самой конъюнктивы, как у белого кролика. И ботинок твой висит на столбе радиоточки, загорает. Почему-то. И полкорыта песка после купания осталось. С чего бы?

      Тома незаметно покосилась на сплошь запыленный половик, свое импровизированное ложе. Потом придала лицу серьезности и гордо отозвалась:

      – Ну, знаешь… про женщину не говорят «конъюнктивы»… это у твоих мышей конъюнктивы.

      – У крыс.

      – Это у крыс конъюнктивы…

      – Допросишься ты у меня, женщина. Посажу на цепь, буду выгуливать…

      – Ага. По пятницам. При твоем отношении к работе на большее можно забить. Сдохну я так у вас. От спонтанной асистолии… – жалобно закончила Тома.

      – Не болтай, – жестко сказал Павел и нахмурился.

      – Сегодня ночуешь в лаборатории?

      Он не ответил. Во взгляде отразилось сожаление, и страсть к своему делу, и уверенность: она поймет.

      – А. Ну-ну. Так я и знала. Пошли со мной в курятник? – вдруг убедительно предложила Тома.

      Он глянул озадаченно, будто ослышался. Тома охотно пояснила:

      – Надо оценить жертвы и разрушения. Мне одной как-то…

      – Курятник, как курятник. Стоит. Я там был.

      – Ну и сколько же там кур? – подозрительно спросила Тома.

      – Двенадцать.

      Тома вздохнула.

      – Я боялась, все гораздо хуже. Было тринадцать. Пойдем, поищем, может быть и тринадцатой повезло? Забилась где-то…

      – Честно говоря, тринадцатой не повезло. Перелом голени, закрытая черепно-мозговая травма, левосторонняя слепота.

      Тома проследила выразительный взгляд Павла до тарелки с куриным мясом, накрытой столовым полотенцем. Ей и раньше в очертаниях его обеда мерещилось что-то смутно знакомое. Испуганный аппетит спрятался в самый дальний угол.

      – И ты можешь ее есть? Теперь?

      – А что, продиагностированная, она перестает быть съедобной? Ладно, не куксись. Труп я возьму с собой, – там пацаны голодные.

      Паша смел одноногую птицу в пакет, накрыл тандырной лепешкой, взглянул на часы и засобирался.

      – «Пацаны» у него там «голодные». Пацаны и Марина. Я правильно говорю? – Тома скроила проницательную физиономию.

      – Нет, солнышко. Марина курятину не ест…

      – Ах, даже так? Вам известны ее гастрономические пристрастия?

      – Клянусь, я не пойму: ты ревнуешь или шутишь? – Павел посмотрел серьезно.

      Тома выдержала грозную паузу, и прыснула:

      – Ревную? К этой курице? Она же курятину не ест из страха каннибализма.

      – Забавно. Ты когда смеешься, кажется, что снаружи солнце.

      – Потому что там и есть солнце.

      Павел встал, захлопал по карманам, уточняя координаты зажигалки. Тома вздохнула:

      – Уже? Я думала, ты в ночь…

      – Уже. И в ночь. Не горюй, царица, отследим этот проклятый эффект, и махнем… Куда ты хочешь?

      – В Гонолулу.

      – Хорошо, насчет отпуска после