Ничья длится мгновение (сборник). Ицхокас Мерас

дому. На крылечке, прежде чем постучать в дверь, он обернулся:

      – Чужого ребенка будешь кормить?

      – Не знаю… Наверно…

      Наконец мальчик насытился.

      Он еще держал губами грудь, но слабо, дремотно, уже и веки закрылись.

      Он еще не отделился от нее, теплый и мягкий. Юозукас…

      – Спасибо… – тихо сказала хозяйка.

      Она взяла мальчика и понесла укладывать.

      «Погодите… постойте!» – хотела закричать она, но почувствовала, что сидит не на жесткой лавке, а на мягком диване. Молоко уже не распирало грудь, но высосал его не Юозукас.

      Юозукас был далеко.

      Ему Ятаутене хлеб жевала.

      А ее грудь опустела. В чужом доме.

      Хозяин, перестав помешивать в тазу, вернулся из кухни.

      Стараясь не глядеть, пока она застегнется, сказал с прежней улыбкой:

      – Извините, что мы сразу не предложили… Вы, должно быть, устали, проголодались.

      Наконец он посмотрел на нее.

      Она опустила глаза, кивнула.

      Да, ей хотелось есть. Пожалуй, даже не есть, а пить. Чаю. Ей должны дать чаю. Так ведь принято в городе. Очень хочется пить.

      – Я сейчас. Сейчас. Садитесь к столу, я принесу. Мы так переволновались…

      Она встала с дивана.

      – Не надо. Я там, на кухне, поем.

      Сидя за кухонным столом, жевала кусок, застревавший в горле, и видела, как за окошком сгущаются сумерки, окутывают вечерний город. Пухлые облака, белесые, одинокие, куда-то брели, искали что-то.

      Она была одна на кухне.

      Никто не мешал ей.

      Она долго глядела в окно.

      Потом пила чай.

      Две ложечки сахара отсыпала в платок. Первые две ложечки.

      «И хлебца с сахаром пожую…»

      Первые две ложечки.

      Все равно чай должен быть сладкий. Да нет – он был соленый.

      Пила соленый чай и глядела в окошко.

      Глава третья

      – Нет, – ответила она. —

      Я не любила.

      Каждое воскресенье она уходила рано утром и возвращалась только к вечеру. Каждое воскресенье в семье Ятаутасов прибавлялось еще одним, тринадцатым человеком.

      Бегом бежала все девять километров, хватала Юозукаса на руки, если спал – будила его и отпаивала, отпаивала своим молоком. Возьмет его на руки, зажмурится и забудет все на свете.

      Дважды отцвела липа.

      Сначала, весной, распускалась сирень, а уже потом, летом, все вокруг пропитывалось запахом цветущих лип.

      Она и теперь по воскресеньям ходила к Юозукасу.

      В остальные дни спокойно, не торопясь, убиралась по дому и только после обеда ей становилось не по себе.

      Спешила убаюкать мальчика и побыстрее вымыть посуду. Хозяева тоже ложились отдохнуть. Она была свободна.

      Лучше всего было весной. Она шла во двор, туда, где сирень, и подолгу искала счастье – цветок с пятью лепестками.

      Иногда находила.

      За кустами сирени, за изгородью, в саду соседнего дома, сидел Римантас, сын нотариуса, и читал книгу. Два года назад он кончил гимназию. До обеда помогал отцу вести дела, а после обеда выходил в сад