Самшитовый лес. Михаил Леонидович Анчаров

а я чего умею… – говорю я и, вырвавшись, пыхтя, лезу на поленницу дров.

      Я раскидываю руки, как крылья, и, мотнув валенками, лечу в сугроб.

      – Ой… – говорит Шурка и бежит ко мне.

      – Лешка… нос расшибешь! – слышен мужской голос.

      Шурка и девочки оборачиваются, как по команде, и застывают.

      По дорожке идет мой отец. Он все в той же кожанке.

      – Здравствуйте, Николай Сергеевич, – говорит Шурка тихим голосом.

      – Здравствуй, Шура, – отвечает он. – Как поживаешь?

      – Ничего…

      – А дед как? Все так же?

      – Ага…

      Отец уходит.

      Подруги окружают Шурку, которая глядит ему вслед.

      – Какой интересный! – говорят подруги.

      – На инженера учится, – говорит Шурка.

      В то время инженерское звание весило больше, чем сейчас.

      – Ой, Шурка, откуда он тебя знает?

      Глаза у Шурки-певицы становятся мечтательными. У наших благушинских всегда такие глаза, когда они собираются сказать чистую правду.

      – Он меня от смерти спас, – говорит она.

      – Не ври…

      – Дуры… Когда это я врала? – спрашивает Шурка. – Это случай был. Я в булочную пошла, ну, значит, беру ситный. Вдруг раз – бандиты! Наганы вытащили и на меня…

      – Ой…

      – Вдруг влетел мужчина весь в кожаном и бомбу кинул… Все взорвались. Остались только он и я. – Шурка перевела дух. – И тут он меня поцеловал роковым поцелуем…

      – Поцеловал? Врешь! А куда?

      – Сюда… – подумав, говорит Шурка и показывает на губы.

      – Ой, а ты? – ужасаются подруги, глядя на ее губы.

      – А я ему говорю: «Вы, Николай Сергеевич, конечно, меня безумно любите, по ничего этого нельзя. У вас жена и этот… как его… прелестное дитя…»

      Подруги замирают в блаженстве. Благушинские всегда замирают после этого.

      А прелестное дитя таращит глаза на Шуркиного деда. Дед действительно «как всегда». Он идет покачиваясь. Он бурчит песню.

      – A-а… Лешка? Будь готов – всегда готов, – говорит он. – Коня хочешь?

      – Хочу.

      – Идем.

      – Дедушка, опять… – сказала Шурка. Она сразу сникла. – Алешенька, ступай, – сказала она.

      – Не ходи. Коня дам. Идем ко мне, – сказал дед и взял меня за руку.

      Дед улегся на кровать с ногами.

      На Благушине все жилища были похожи одно на другое. Розовые обои в полоску, ситцевые цветочки на подушках, сундук с жестяными крестами, бумажные фестоны. На жилье фантазия не распространялась.

      Дед опустил руку под кровать и вытащил пучеглазого, яркого, как праздник, коня.

      – Бери.

      Я схватил коня.

      – Нет, ты скажи, почему меня частником обозвали? – спросил дед.

      – Дедушка, шел бы на фабрику работать, – с тоской сказала Шурка. – Там столяр нужен… Такие-то, как ты, не нужны нынче.

      – Врешь! – сказал дед. – Всякие нужны. И как я… Раз я нэпман, значит должен гаврилку носить.

      Он оттянул галстук-бабочку, повязанный на грязную рубаху.

      – Цветок