МОЗАИКА МОЕЙ ЖИЗНИ. Лариса Залесова

себе. – Он остановился, как будто его душили слезы, достал носовой платок из верхнего кармана пиджака и вытер слезы, и затем докончил:

      -Я вам скажу, мы достаточно в своей жизни путешествовали, и я думаю, что наша земная жизнь закончится именно тут, в этом городе, а о небесной жизни я ничего не могу вам сказать. На меня обрушилось проклятие - я должен смотреть, как распадается моя семья, как разваливаются семейные связи, как заканчивается дружба, казавшаяся самой стойкой на свете, как умирает привязанность. Ранее за этим столом, когда собиралась наша семья, мы не могли найти достаточно стульев для всех, наша столовая казалась слишком тесной, а теперь?

      Он махнул рукой и закрыл глаза.

      Все сидели, избегая встретиться с ним глазами, потому что на его лице было написано такое отчаяние, что его было трудно вынести.

      Дедушка открыл глаза и медленно развел руки, как бы обнимая овальный обеденный стол, за которым даже сейчас в сложенном виде могли поместиться двенадцать человек, а в раздвинутом виде он мог вместить 20 обедающих. Он всех нас обнял широким жестом, потом медленно сложил руки и хлопнул в ладоши:

      -У всех есть выбор. Даже сегодня. И я предпочитаю остаться здесь. Дорогая Ольга, в Париже прошу тебя, поднимись на мост имени Александра Третьего и передай Сене мою любовь и добрые пожелания.

      Никто не отваживался заговорить. Я понимала, что вскоре эта ситуация коснется меня тоже. Из всей большой семьи оставались мы пятеро в Петербурге и папины родственники в Москве. Остальные уехали, умерли, исчезли из поля зрения. Санкт Петербург, Москва, Крым, Украина- я была повсюду желанной гостьей. Большая хлебосольная семья попала в круговорот истории и распалась.

      В центре стола стояли две одинаковые фотографии. За несколько дней до отъезда мама и Ольга отправились в фотоателье, на Невском, бывшее ателье Нарбута, и сделали два одинаковых портрета. Мама была выше своей сестры, и фотограф усадил ее в кресло, а Ольга стояла рядом, немного наклонившись к ней. Обе были одеты в темные бархатные платья, в ушах сверкали бриллиантовые серьги, шеи украшали жемчужные ожерелья. Красивые лица были серьезными, головы мамы и Ольги подымались на длинных элегантных шеях как головки весенних тюльпанов. У мамы были корона из кос, у Ольги волосы были забраны на затылок, открывая нежное лицо.

      Ольга взяла свою фотографию во Францию, где я снова ее увидела спустя многие годы, а мамина пропала во время наших переездов. Но пока бабушка была жива, она хранила ее в своей комнате, как и другие фотографии. Они стояли на темном комоде, вставленные в резные металлические рамки. Я любила, облокотившись на блестящую поверхность, их рассматривать. Если долго вглядываться, то лица на картинках оживали, на губах появлялись улыбки, глаза смягчались, и мне представлялось, что они мне рассказывали разные истории.

      Иногда я с ними разговаривала, хотя многих никогда не встречала, а знала только по рассказам. Если бабушка заставала меня за этим занятием, она улыбалась, подходила поближе и объясняла, кем ей приходились