Ильза Янда, лет – четырнадцать. Кристине Нёстлингер

для учительницы.

      Вчера я наводила порядок в Ильзином письменном столе. Не потому, что я так люблю порядок, а просто мне хотелось подержать в руках Ильзины вещи. Лучше уж вещи, чем совсем ничего.

      Ну, так вот, я разбиралась в Ильзином столе и заглянула в ее тетради. И тут я просто обалдела. В каждой тетрадке была исписана всего одна страница, да и то не до конца. А в тетрадке по математике и по латыни вообще все страницы были чистые.

      Ничего я не понимаю! Ведь она каждый день после школы часами сидела за письменным столом. Иногда до позднего вечера, когда я уже лежала в постели. И если я пыталась с ней заговорить, не поднимая головы, отвечала: «Тише, я занимаюсь», «Замолчи, ты мне мешаешь». А еще я нашла у нее в столе записные книжки – четыре маленькие и три большие. И все исписаны ровненькими каракулями – петелька за петелькой, петелька за петелькой… И так строка за строкой. А на некоторых строчках – зубчики. Зубчики, зубчики, зубчики… А несколько страниц сверху донизу зарисованы какими-то крошечными ящичками – красными и зелеными.

      Нет, я правда ничего не понимаю! Выходит, Ильза часами сидела за письменным столом и рисовала петельки, зубчики и ящички. Чем вот так сидеть и рисовать петельки и ящички, по-моему, лучше уж уроки делать. Или совсем ничего не делать – слушать пластинки.

      Дневник ее в синем бархатном переплете тоже лежал там, в ящике. Такой, с золотым замочком посредине – он прикреплен к бархату четырьмя гвоздиками. Замок был заперт, и я вытащила гвоздики. Но в дневнике вообще ничего не было! Даже петелек не было, даже зубчиков. И ни одного ящичка. Но на письменном столе под бумагой я нашла записку: ВОЛЬФГАНГ, Я ПО ТЕБЕ ТОСКУЮ! А ТЫ И НЕ ЗНАЕШЬ.

      Записка была очень старая, двухлетней давности, не меньше. Потому что написана зелеными чернилами. А Ильза уже давным-давно пишет синими.

      Когда я прочла эти слова – ВОЛЬФГАНГ, ТОСКУЮ, – мне стало как-то не по себе. Во-первых, потому, что я прочла то, что меня вовсе не касается, а еще потому, что Ильза просто взбесилась бы, если б узнала, что я это прочла. Это уж точно. А еще потому, что «тосковать» – это что-то очень странное. Я не хочу, чтобы моя сестра «тосковала». Не знаю, какого Вольфганга она тогда имела в виду. Их так много, этих Вольфгангов. Не меньше чем о восьми могла тут идти речь. И на всех восьмерых Вольфгангов я разозлилась: почему это по какому-то из них моей Ильзе пришлось тосковать! А еще мне стало грустно, что сама я об этой тоске даже и не догадывалась.

      Я попробовала вспомнить, как все было тогда – два года назад. Но все равно я не могла додуматься, какого из Вольфгангов она имела в виду. Трудно представить, чтобы у Ильзы тогда оставалось еще время на какого-то Вольфганга.

      Каждый четверг мы ходили в гости к бабушке и дедушке. Каждую субботу должны были встречаться с папой. В среду в обязательном порядке посещали маминых родителей. (Мама тогда еще с ними не поссорилась.) В понедельник после школы мы должны были сидеть дома – ждать прихода дедушки и бабушки.

      А воскресенье – «семейный день», это и теперь так заведено. Мама твердо стоит на том, что мы всей семьей