Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…. Михаил Казовский

какие-то молитвенные слова и приступил к операции.

      Водка – не наркоз, хоть и облегчает страдания, но не слишком. Мужественный майор не кричал, не ругался, лишь слегка постанывал и от боли плакал: слезы катились градом. Наконец Камаль извлек пулю, взвесил на ладони, оценил со знанием дела.

      – Вай-вай, этот ядрышко можно на медведь охота!

      Он начал зашивать рану. Тут Федотов потерял сознание, и пришлось хлестать его по щекам, чтобы привести в чувство.

      Брадобрей со вздохом встал с колен, попросил полотенце и воды. Все повеселели, стали благодарить турка. Он застенчиво тер ладони, красные от крови, и отшучивался устало:

      – Вай, какой спасибо, делал, что уметь.

      Вревский протянул ему пять рублей. Но Камаль отказался.

      – Нет, зачем обидеть, я за помощь денег не брать. Приходи – стричься, бриться – деньги приноси. А такой помощь бесплатно.

      – Ну, хоть водки выпей.

      – Нет, Коран запрещает водка.

      – В Коране только о вине говорится. А про водку ни слова.

      – Нет, нельзя, это очень грех.

      – А по-нашему, грех не выпить за здоровье больного. Или ты не уважаешь русских офицеров?

      Турок кланялся и беспомощно обводил всех глазами.

      – Очень уважать, потому что Россия – сильный страна. Очень уважать. Только пить нельзя.

      – Ну, чуть-чуть, только два глотка. Ты не можешь, Камаль, не выпить. Ну, не будь свиньей.

      – Нет, я не свинья. Я молиться в мечеть и не свинья.

      – Вот и выпей, а потом замоли грех в мечети. Или ты не друг нам больше.

      Турок кряхтел, сопел, но потом все же согласился. Попросил, чтоб налили чуть-чуть, и сразу начал причитать, что налили много. Офицеры сдвинули кружки за выздоровление раненого и дружно выпили, в том числе и турок. Он сморщился, скривился, часто задышал.

      – На, заешь огурцом, сразу полегчает.

      Вревский принялся уговаривать Камаля выпить по второй, но несчастный брадобрей схватил нож и, прощаясь на ходу, выбежал из горницы. Все рассмеялись.

      Федотова спрашивали, как его самочувствие. Тот ворчал с трудом:

      – Ничего, ничего… завтра будет видно…

      На другой день он проснулся бодрый, говоря, что рана почти не болит и, наверное, завтра можно будет ехать. А подчиненным разрешил отдохнуть, осмотреть Агдам.

      Лермонтов и Одоевский отправились на прогулку. Собственно, смотреть особенно было нечего: старая мечеть и руины дворца хана Панаха Али – груды белого камня (прежде это было самое высокое здание города, получившего название именно по дворцу: «агдам» по-тюркски означает «белая крыша»; но время и землетрясение уничтожили этот памятник).

      – Представляете: когда-то здесь кипела жизнь, – говорил Михаил, проходя между развалин и поддавая носком сапога мелкие светлые камушки, – бегали покорные слуги, угощая своего повелителя, был сераль с десятком красавиц одалисок, били фонтаны, слух ублажала музыка. Сто лет прошло – никого и ничего не осталось. Люди умерли, стены рухнули,