Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…. Михаил Казовский

пробивались кустарники. Новая жизнь заменяла старую, словно подтверждая слова Одоевского.

      – У меня табак кончился, – обнаружил Михаил, распуская тесемки на кисете. – Надобно сходить в лавку. Заодно куплю карандаш и бумагу – хочется запечатлеть виды Агдама.

      – Что ж, пойдемте вместе.

      В гарнизонной крепости Вревский угощал офицеров, рядовым тоже кое-что доставалось с барского стола. Пили за удачу в лошадиных торгах, за здоровье раненого Федотова, за успехи Лермонтова на литературном поприще. Командир гарнизона поднял рюмку за здравие государя императора. А когда все присоединились, вдруг спросил:

      – Вы, Одоевский, что, не пьете?

      Александр Иванович сухо проговорил:

      – Мне достаточно, я и так уже перебрал.

      – Но за государя нельзя не выпить.

      – Вот и пейте, сударь. Я мысленно к вам присоединяюсь.

      – Этак не годится, – на полковника напал нетрезвый кураж. – Вас, бунтовщика и крамольника, столько лет воспитывали в Сибири, а теперь и на Кавказе, но учение, как видно, не пошло впрок. Я обязан сообщить, кому следует.

      – Воля ваша. Я доносов никаких не страшусь. Более того: чем раньше меня повесят, тем лучше. Повидаюсь с повешенными друзьями на небесах.

      Глупые глаза Вревского совсем поглупели. В ярости он сказал:

      – До дуэли с вами я не унижусь, ибо драться полковнику с рядовым не пристало. Но начальству вашему будет доложено.

      – Нет необходимости, – неожиданно вмешался Федотов. – Я его начальство. И считаю, что солдат Одоевский перед вами не провинился.

      – Как не провинился? – повернул к нему голову командир гарнизона. – Он отказался выпить за здоровье государя!

      – Разве? – удивился лицо Константин Петрович. – Я не помню.

      Он обратился к присутствующим:

      – Или кто-то помнит?

      Офицеры и рядовые, опустив глаза, хранили молчание.

      – Видите, полковник: никто не помнит. Можете писать, что угодно, но свидетелей нет.

      Вревский встал, пробурчал: «Крамола! Вы, майор, ответите!» – и решительно вышел.

      – Так! Попались! – произнес Лермонтов.

      – Ой, да будет вам! – отмахнулся Федотов. – Знаю я подобных людишек. Выпил рюмку, а куража на целое ведро. Протрезвеет и успокоится. Лучше поговорим о том, как нам завтра быть. Я, скорее всего, сесть верхом не смогу. Стало быть, поеду в повозке. Это замедлит наше продвижение к цели, но пути, слава богу, нам осталось всего ничего – меньше тридцати верст. Через три часа, если без приключений, будем уже в Шуше.

      – Говорят, здесь места спокойные.

      – На Кавказе нигде не спокойно, но с армянами, естественно, лучше…

      Утром встали ни свет ни заря, добудиться Вревского не смогли и повозку наняли собственными силами. Выехали в пять, двигаясь плотной группой, окружив со всех сторон раненого начальника. Видимо, Федотову лучше не сделалось: он полулежал бледный, морщась от каждого ухаба на дороге. Но от предложения Одоевского осмотреть рану и сменить повязку отказался: мол, в Шуше найдем настоящего