Люди абрикосовой войны. Александра Зайцева

Кто? Проспала! Документы в Минздрав не отправила, выезд в хоспис не согласовала, как же теперь? Телефон!

      – Лексе-е-ей, ты чи глухой?!

      – Тут он, Дуся! – знакомый голос. Савчиха.

      Отлегло! Я в долгожданном отпуске, у Михея. Пузатый будильник на металлических ножках, тот, что раза в два старше меня, показывает восьмой час. Ну да, самое время орать во дворе.

      – Лексей, ты хоть портки одел?

      – Он в портках, Дуся.

      – Я до ларька пойду, молока возьму, – сипло вступает в разговор старик.

      – Пойдёт он, срамота! Щас посмотрю, что ты одел!

      Подхожу к окну, останавливаюсь в жёлтом солнечном пятне, незаметная с улицы за тонкой шторой. Баба Дуся боком спускается с крыльца, одной рукой трогает стену, другой ведёт по гнутым перилам. Совсем древняя, коричневая, сморщенная, будто яблочный огрызок. Почти слепая. Всё подсматривала в чужие окна, видно, вселенной это надоело.

      – Лексе-е-ей?

      – Иду уже, – ворчит долговязый старик.

      Опираясь на палку, подтаскивает себя к жене, а та хлопает ладонями по его груди, ощупывает ноги, убеждается, что рубаха застёгнута и спортивные штаны на месте.

      – А трусы? – не сдаётся она.

      – Тю! – восклицает Савчиха, выглядывая из летней кухни. – На что ему трусы?

      – Как на что?! А если помрёт по дороге? В морг привезут, станут раздевать, а там всё неприбранное телепается? Стыдоба!

      – Чего мне помирать? – обижается старик. – Сама-то в трусах?

      – И правда, Дусь, давай теперь мы поглядим, – заливается Савчиха.

      – Тьфу! – отмахивается старуха. – Хлеба купи.

      Он тяжело шаркает в одну сторону, она, будто оскальзываясь на льду, в другую.

      С кем тут воевать, Господи? Кого оглушать взрывами и пугать звоном бьющегося стекла?

      Тошно.

      Михей щедро мажет джемом краюху чёрного хлеба и кладёт сверху толстый ломоть сыра. Он всегда умел вкусно есть, обстоятельно, так, что и мне хотелось. Обычно до полудня я обхожусь чашкой чая, как всякий трудоголик не знающий режима, но сейчас, глядя на Михея, лезу в холодильник.

      – Фу, что это?

      – Где?

      – Вот, в синем пакете.

      – Борщ.

      – В пакете?!

      – Так получилось, выбрось.

      – Сам выбрось. У тебя там вообще мрак. Ты знаешь, что холодильники иногда моют?

      – Ага. Садись, бери мой бутерброд.

      Я наблюдаю, как он выгребает в мусорное ведро остатки того, что раньше было едой. Бабушка никогда бы не допустила подобного безобразия, возможно, этим и объясняется Михеево неряшество.

      – Надо чего-нибудь купить, – предлагаю, – мои гостинцы мы подчистили, только ананас остался. Как у вас с продуктами?

      – Нормально. Одно время плоховато было, ополченцы гуманитарку раздавали, но я не брал.

      – Почему?

      – Потому. Я тебе говорил уже. Сначала совсем отказывался, а потом стал другим отдавать. А другие брали, даже те, кто за нациков. Ну, за Украину.

      – Много таких?

      – Хватает.