Люди абрикосовой войны. Александра Зайцева

это романтика, вот это семья! Может, со стороны и романтика, но ты уже поняла, что муж не сентиментальнее дверной ручки. И даже перестала на это обижаться.

      – Он такой же герой, как я – Терешкова!

      Ты именно так сказала, я точно помню.

      Почему?

      Да, это важно. Я не верю Вадиму – он искал повод, вот и ухватился за глупое совпадение. Чтобы наказывать моё инакомыслие. Не верю, но хочу убедиться. Думаешь, я затеяла ерунду и это всё равно ничего не изменит? Так и есть. Но в какой-то момент правда стала навязчивой идеей. Когда?

      Это было утро понедельника, ватное сумрачное утро, в какие дождь собирается слишком долго, и голова словно набита мокрым песком. Я, нечёсаная и неумытая, сидела в кровати и разжёвывала таблетку цитрамона. Можно бы и запить, но тогда омерзительная горечь не завяжет рот, а вчерашний скандал станет сегодняшним. Хватит.

      «Хватит», – сказал Вадим и спокойным плавным движением закрыл спортивную сумку. Всхлипнула застёжка-молния. Он выпрямился и одарил меня фирменным взглядом святого мученика. Я жевала таблетку. Он горестно вздохнул. По сценарию всхлипывать должна была я. А я всё жевала и жевала. Корова. Тогда он сказал так: «Знаешь, это очень хорошо, что у нас нет детей. У тебя слишком дурная наследственность. Ты насквозь гнилая». Я не стала спорить, надоело.

      Не осуждай меня за Вадима, бабушка, проглотить можно что угодно, если присыпать сахаром. Это я хорошо знаю, научилась. Вадим – опора для обездоленных, для грустных и больных. А мне грех жаловаться – здоровой, сытой и выносливой, как тягловая лошадь, стыдно раздражать настоящего человека.

      Раз не понимала простых вещей, виновата сама.

      Но обидно, так обидно, что в глазах темно. Время идёт – скоро год, как разбежались, а тоска только прибывает. Хожу по пустым комнатам, забитым агитками Вадима, ковриками из натуральных волокон, полезными для кармы благовониями, волонтёрскими футболками, и вою в голос. Нет у меня никого, не осталось по-настоящему родных, только Михей. Отец – сама знаешь, у мамы личная жизнь, ты – лишь лицо на портрете.

      Не хмурься, тебе не идёт. До чего хороша ты на этой фотографии, умел дед найти единственно верный ракурс. Кругом талант, да пропал впустую.

      Слышишь, Михей встал, прокрался в кухню, неловко громыхнул чайником. Он что-то знает? Вряд ли, не те у вас были отношения… и всё же.

      – Михей, – громко шепчу в темноту.

      Скрипят половицы, шаги затихают перед занавеской.

      – Звала?

      – Ты чего не спишь?

      – Попить встал. А ты?

      – Не знаю, думаю. Можно спросить?

      – Давай.

      В голове каша, судорожно размышляю, с чего начать. Про деда или про твоё бытьё после его смерти? Встретила ты мужчину, который хоть немного отогрел? Или про Михеевых женщин, безжалостно тобой забракованных. Или…

      – Помнишь, у бабушки соседка была. Анна Пэц. Или Кэц. Помнишь?

      – Доц, – Михей сладко зевает, чуть отводит в сторону ситец занавески.