Люди абрикосовой войны. Александра Зайцева

привычкам, лепила из детей образцово-показательных граждан. Но не явно, шёпотом. И только после его ухода в мир иной позволила себе громкий командирский голос и многочасовой воспитательный зудёж. Правда, с той поры тебя занимали не отметки и пионерские галстуки, а сытое будущее, за которое дети бороться не стремились. Мама так и не поняла, почему ты сперва забивала их головы идеалами советского рая, а потом резко поменяла взгляды, проповедуя личное счастье. Почему с возрастом всё меньше походила на светскую даму, сливаясь с пёстрой толпой поселковых женщин.

      – Давай присядем в тенёчке, всё равно на почте перерыв, – ты трудно дышишь, да и я взмокла, выползая на бугор. Откидываюсь на спинку скамейки, вытягиваю ноги. Хорошо!

      – Мой Вадим – исключение из любого правила, – благодушно делюсь счастьем, разглядывая редкие облака в раскалённом небе. – Удивительный человек: волонтёр, поисковик, донор. Я ему помогаю и наконец-то чувствую себя нужной. Знаешь, как важно понимать, что живёшь не зря?

      Вот такая я была восторженная дура.

      – У меня в твоём возрасте уже дети подрастали, – ворчишь ты, – вот, что не зря.

      – Да ну! Сейчас время другое, никто в роддом не бежит. Успею.

      – Так и я не бежала. Дед торопился, у нас всё-таки большая разница в возрасте, да и болел он.

      Ещё бы не болел. После десяти-то послевоенных лет в лагерях. Потому что не повезло деду помереть на поле брани, угораздило оказаться в немецком плену и там не сгинуть. С бывшими пленными на родине не церемонились, это известно. Он попал в Воркуту, в шахты. А там первый год его с другими бедолагами вообще не поднимали на поверхность. Мало кто выжил. Дед смог.

      – Дед – герой, – говорю.

      – Ага. Герой-геморрой, – едко припечатываешь ты и добавляешь: – К нашему берегу одно дерьмо плывёт, но в красивой обёртке, чтобы на конфетку похоже.

      Перерыв закончился, на почту потянулись люди. Но мы не торопимся, сидим в абрикосовой тени. Ты говоришь отстранённо, будто не про себя, а про другую Катю. Это она носила твоё юное овальное лицо, тонкую усмешку, маленькие коричневые родинки на плечах и шее. Её русые пряди вечно выбивались из-под косынки. Она стеснялась по-крестьянски широких ступней и ладоней, считала себя неуклюжей, но в тайне мечтала нравиться. Юная, а уже горькая.

      Катя знала своё место. Подружки фантазировали красивую жизнь или интересную работу, но не она. Дотянула школьную каторгу, начала трудиться без придумок. И ведь повезло устроиться на раздатку в столовую НИИ Угля. Там познакомилась с Михаилом Степановичем.

      В НИИ Михаил не работал, приходил в библиотеку, потом – в столовую. Он подгадывал время пустого зала, ждал, когда схлынет основной поток сотрудников, а Катя начнёт накрывать кастрюли крышками. Гладко выбритый, отутюженный, строгий. Сдержанно здоровался, глядел пытливо, словно с вопросом, потом шёл за крайний стол. Катя наклоняла голову к тарелкам с закусками и осторожно за ним наблюдала. Ей казалось, что каждое движение его ложки, долгое аккуратное разрезание