Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль. Владимир Сорокин

бодро сошел с крыльца и, по-матросски раскачиваясь, не разбирая дороги, зашлёпал по грязи:

      – Ну что, председатель, как там тебя… Показывай! Веди! Объясняй!

      Тищенко засеменил следом:

      – Тк что ж объяснять-то, вот счас мехмастерская, там амбар, а там и ферма будет.

      Кедрин, надвинув на глаза кепку, шёл сзади.

      Вскоре майдан пересекся страшно разбитым большаком, и Тищенко махнул рукой: повернули и пошли вдоль дороги по зелёной, только что пробившейся травке.

      Снег почти везде сошёл – лишь под мокрыми кустами лежали его чёрные ноздреватые остатки. Вдоль большака бежал прорытый ребятишками ручеёк, растекаясь в низине огромной, перегородившей дорогу лужей. Возле лужи лежали два серых вековых валуна и цвела ободранная верба.

      – А вот и верба. – Мокин сплюнул окурок и, разгребая сапогами воду, двинулся к дереву.

      – Ишь, распушилась. – Он подошёл к вербе, схватил нижнюю ветку, но вдруг оглянулся, испуганно присев, вытаращив глаза. – Во! Во! Смотрите-ка!

      Тищенко с Кедриным обернулись.

      Из прикрытой двери правления тянулся белый дым.

      – Хосподи, тк что ж… – Тищенко взмахнул руками, рванулся, но побледневший Кедрин схватил его за шиворот, зло зашипел:

      – Что «господи»? Что, а? Ты куда? Тушить? У тебя ж вооо-он стоит! – Он ткнул пальцем в торчащую на пригорке каланчу. – Для чего она, я спрашиваю, а?!

      Тищенко – тараща глаза, задыхаясь, тянулся к домику:

      – Тк сгорит, тк тушить…

      Насупившийся Мокин крепче сжал ящик, угрюмо засопел:

      – Эт я, наверно. Спичку в сенях бросил. А там тряпьё какое-то навалено. Виноват, Михалыч…

      Кедрин принялся трясти председателя за ворот, закричал ему в ухо:

      – Чего стоишь?! Беги! К каланче! Бей! В набат! Туши!

      Тищенко вырвался и сломя голову побежал к пригорку через вспаханное футбольное поле, мимо полегших на земле ракит и двух развалившихся изб. Запыхавшись, он подлетел к каланче и, еле передвигая ноги, полез по гнилой лестнице.

      Наверху, под сопревшей, разваливающейся крышей висел церковный колокол. Тищенко бросился к нему и – застонал в бессилье, впился зубами в руку: в колоколе не было языка. Ещё осенью председатель приказал отлить из него новую печать взамен утерянной старой.

      Тищенко размахнулся и шмякнул кулаком по колоколу. Тот слабо качнулся, испустил мягкий звук.

      Председатель всхлипнул и лихорадочно зашарил глазами, ища что-нибудь металлическое.

      Но кругом торчало, скрещивалось только серое, изъеденное дождями и насекомыми дерево.

      Тищенко выдрал из крыши палку, стукнул по колоколу; она разлетелась на части.

      Председатель глянул на беленький домик правления и затрясся, обхватив руками свою лысую голову: в двери вперемешку с дымом уже показалось едва различимое пламя.

      Он набросился на колокол, замолотил по нему руками, закричал.

      – Кричи громче, – спокойно посоветовали снизу.

      Тищенко перегнулся через перила: Кедрин с Мокиным стояли возле лестницы, задрав головы,