Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль. Владимир Сорокин

роще, бежали, взявшись за руки к запруде, где, раздвинув камыши, торчал киль голубой отцовской лодки.

      Антон за цепь подтягивал её к берегу, подсаживал Таню, прыгал сам и отталкивался веслом от илистого берега.

      Они плыли.

      Пруд перетекал в неширокую реку, Антон грёб так, как всегда гребётся по течению – легко, свободно. Таня сидела напротив, крепко держась за борта и глядя на Антона своими карими глазами.

      Вскоре река расширялась, обрастая по берегам ивняком и камышами, течение становилось медленнее, Антон бросал вёсла и, сложив руки на коленях, молча смотрел на Таню.

      Она была прекрасна, эта стройная загорелая девушка, любящая его и любимая им.

      А как прекрасна была их любовь – это чудо, расцветшее дивным живым садом в двух юных сердцах!

      Как прекрасны были вечера с полосами тумана вдоль речных берегов, и речная тишь, и чистое вечернее небо, и далёкий лай деревенских собак.

      Антон причаливал к знакомому камню, они выбирались на берег, и под раскидистыми ивами, чьи гибкие ветви так верно хранят вечернюю прохладу, он целовал Таню в мягкие податливые губы.

      Кругом было тихо, окутанная туманом река неслышно несла себя к Волге, плескаясь доверчивой рыбой.

      А губы любимой были горячими, нежными, желанными, её руки дрожали, на шее билась крохотная жилка.

      Антон целовал истово, жадно, а она вздрагивала, опустив ему на плечи покорные руки. Потом он подхватывал её и нёс в поле по русому, золотому, как и её коса, жнивью, она прижималась к нему и безмолвствовала, чуть дыша.

      Посередине поля стоял огромный стог сена, наплывающий на них как могучий корабль. Это был ковчег их любви, уносящий от всего земного, поднимающий к розовому вечернему небу, к искрам первых звёзд.

      Здесь, на душистом сене, они любили друг друга – юные, страстные, искренние в своём первом чувстве…

      Что может быть прекраснее первой любви? О каком другом чувстве можно писать так много и подробно и в то же время не сказать ничего? Неподвластно оно перу, бумаге и расчётливому писательскому уму, не держится в ровных типографских строчках, не живёт в толстых пропылившихся томах.

      Так где же оно?

      В глазах, в лицах, смотрящих друг на друга, в руках, сплетённых и не могущих разъединиться, в сердцах, бьющихся в едином порыве.

      Как они любили!

      Антон с трудом встал с покосившейся лавочки, оперся ладонями о стол.

      Тогда они лежали рядом, глядя в бескрайнее ночное небо, её рука была мягкой и спокойной, щека горячей, глаза влажно блестели в темноте.

      – Антош, а что это за звёздочка?

      Её голос звучал тихо, от близких губ шло горячее дыхание.

      – Где?

      – А воон там, у ковшика, самая яркая.

      – Это Полярная звезда.

      – Полярная?

      – Да.

      Помолчав, она продолжала:

      – Полярная… это, значит, чьего-то поля, так?

      Антон улыбнулся:

      – Ну, как тебе сказать. Если небо – это поле, то это – главная его звезда.

      Она вздохнула.

      – Да…

      – Что?

      – Как у Господа всё на местах-то…

      Антон обнял